Сейчас Наама вместе с мужем Шломо Теплицким и семью детьми живет в Питтсбурге. Корреспондент "Лехаима" поговорил с ней о долгих поисках себя, пути к Хабаду через радикальный ислам, Леониде Мильграме и песнях Высоцкого.

Михаил Эдельштейн: Как получилось, что в конце прошлого года сразу несколько российских бульварных газет поместили более или менее одинаковые заметки о вас?

Наама Теплицкая: Это случается время от времени, но в этот раз как‑то очень уж сильно забурлило. Причем не было никакой годовщины Высоцкого, никакого повода. У меня такие настройки в фейсбуке, что нефренды не могут видеть мои фотографии. Но кто‑то залез в мой аккаунт, взял фото, выдумал кучу деталей моей жизни - так, чтоб пожелтее, - и все это разошлось по интернету. И ладно бы меня, но фотографии детей - это было действительно неприятно.

МЭ: А связаться, спросить разрешения никто не пытался?

НТ: Нет, и это тоже странно. Казалось бы, если ты уже вычислил мой аккаунт - так спроси, о чем хочешь. А вдруг я бы ответила, можно было бы цитаты добавить в статью. Но нет, легче просто выдумать какую‑то ерунду. Больше всего взбудоражила публику история про мою бритую голову. Могу всех успокоить - в Хабаде этого не делают. Есть направления, в которых женщины действительно бреют голову, в этом нет ничего плохого, но в Хабаде такой традиции нет.

МЭ: Как вы пришли к еврейству?

НТ: Не секрет, что отец Владимира Семеновича, мой прадед, был евреем. Из всех моих родственников он был мне в детстве самым близким человеком. Мы росли с мамой, папа с нами не жил, но я часто оставалась у деда Сени - так я его звала - по нескольку дней. Он говорил на идише, пел мне еврейские песни. Так что первое знакомство с языком, с культурой оттуда.

Я училась в школе № 45, это одна из лучших школ в Москве. Всем, что я есть, я обязана Леониду Исидоровичу Мильграму. Многие учителя, включая любимого директора, лучшие друзья - все были евреи. Но я вопросом национальности тогда совершенно не задавалась.

Потом, когда мы уже планировали уезжать - точнее, мама искала способ уехать, я уезжать не хотела, - мелькнула даже идея ехать в Израиль. Но в конце концов мы уехали в Америку.

В 18 лет я попала в аварию и чудом осталась жива. Я ехала по шоссе с очень большой скоростью, непристегнутая, но в результате обошлось даже без особо сильных травм. И после этого мне захотелось понять, зачем я живу. В течение нескольких лет меня носило по разным идеологиям и религиям. Я человек очень искренний и если чем‑то интересуюсь, то стараюсь идти вглубь. Так что во все, что попадалось мне на пути, я ныряла с головой. Но после всех приключений все равно оставалось ощущение, что надо копать глубже.

Я такой человек, что, с одной стороны, многое готова принять на веру, а с другой - мне надо, чтобы то, во что я верю, было мне понятно, интеллектуально меня удовлетворяло. Для меня духовный поиск неотделим от интеллектуального. И все, что было до иудаизма, в конце концов рассыпалось. А вопрос "Что же дальше?" оставался. И так, потихонечку, копаясь‑копаясь, я пришла к самому оригиналу. Зато теперь у меня абсолютная уверенность в истинности того, что я нашла.

МЭ: А почему Хабад?

НТ: Это случилось, как ни странно, в Москве. После всех моих религиозных приключений и карьерных метаний отец сказал: "Тебя всю жизнь сбывали с рук, ты не знаешь, что такое нормальная семья, тебе нужна стабильность. Приезжай в Москву и живи с нами" (у него кроме нас с братом трое детей, тогда они были еще маленькие). Мы с папой очень близки, у нас похожие характеры, нас тянуло друг к другу, и я согласилась. Правда, получилось все не совсем так, как мы планировали.

Я приехала туда в 2006 году, интересуясь иудаизмом, но еще не зная разницы между направлениями. Нашла своих бывших одноклассников, друзей. Один из них посоветовал мне сходить в синагогу в Отрадном, где служит реб Довид Карпов. И мы по субботам стали ходить с подружкой в Отрадное - два часа пешком туда, два обратно. Я была очень стеснительная, боялась подойти, спросить. Поэтому я просто приходила, садилась и слушала.

У меня был тогда кризис, я читала всякие мусорные книжки - как исправить себя и все в таком роде. И в Отрадном, в шуле, я случайно сняла с полки одну книгу. Это оказались письма Ребе. Они открылись на письме, которое я давно мечтаю найти, но пока так и не нашла. Там Ребе спрашивали, почему, если Б‑г всемогущ, он не мог сделать мир по‑другому, без таких страданий, и почему Тора, в которой есть ответы на все вопросы, на этот вопрос прямо не отвечает. И Ребе сказал, что Тора молчит, потому что, знай мы ответ, мы могли бы смириться с необходимостью зла и страданий.

Мне везло в жизни на умных людей, но за все время своих поисков я ничего подобного не читала и не слышала. И я подумала, что человек, который мог так ответить на этот вопрос, - это тот, у кого есть ответы, кого можно уважать и слушать. Я о Ребе тогда ничего не знала, но захотела узнать больше. Я поделилась с подружкой, она испугалась - ой, это же Хабад, это какой‑то культ, они нетрадиционные, с ними надо осторожнее.

В Москве у меня была квартира, работа - я писала для англоязычной газеты. Но я чувствовала себя там одиноко и через несколько месяцев вернулась в Америку. Стала искать, где поселиться, мне приглянулся Питтсбург, здесь была хорошая община.

Когда я поняла, что готова пойти к шадханит, выйти замуж, то стала думать, хочу ли я растить своих детей в традиции Хабада. И тут для меня решающим моментом стал именно Ребе. Потому что некоторые вещи мне было тяжело принять, например, я не хотела надевать шейтл. И я колебалась, нужно ли усложнять себе жизнь, не выбрать ли другое направление. Но в тех направлениях не было Ребе. И я для себя решила: раз Ребе сказал, значит, так надо, значит, это что‑то очень важное.

МЭ: А по маминой линии у вас в роду есть евреи?

НТ: На самом деле это сложный вопрос. Мамин отец - русский. А ее бабушка по материнской линии выросла в детдоме, семья погибла во время войны где‑то на Волыни.

Когда я уже изучала иудаизм, соблюдала, готовилась к гиюру, то подумала, что, может, и не надо его проходить, достаточно просто поискать документы. Мой друг, замечательный "высоцковед" Вадим Ткаченко, занялся архивами. В результате мы ничего не нашли, и я прошла гиюр, здесь, в Питтсбурге.

С тех пор прошло много лет. Года два назад мы с мужем начали интересоваться генеалогией, делать разные тесты ДНК. Выяснилось даже, что мы с ним дальние родственники по Высоцким. Но по маминой линии ничего не нашлось. Насколько я понимаю, то село, откуда родом ее бабушка, все‑таки украинское, евреев там не было.

МЭ: В детстве для вас было важно, что вы внучка Высоцкого?

НТ: Я тогда только это и слышала. И мне это было неприятно, я пыталась от этого избыточного внимания убежать. Тем более что часто это ставилось в укор: "У тебя такая фамилия, как ты можешь так плохо учиться!"

Лично я деда не знала, я родилась через год после его смерти. Я тосковала по отцу, но родители не ладили, и я его редко видела. Разбитая семья, ни бабушек, ни дедушек, никто не участвовал в нашей жизни, одна мама. И при этом мне все время про деда напоминали, от этого было невозможно никуда деться.

Я не ценила его творчество - да и какой ребенок может в нем что‑то понять? Я знала, что Высоцкого полагается ценить, из всех форточек и всех машин доносились его песни. Кое‑что мы с братиком знали наизусть. Нам, естественно, нравились смешные песни, по крайней мере, мы понимали шутки. Но серьезные вещи мы не любили. Помню, мой брат говорил: "Ну почему он все время такой несчастный во всех песнях?"

Потом уже, подрастая, мы начали что‑то понимать. И чем больше взрослели, тем больше понимали. Но по‑настоящему чувствовать его песни я начала, наверное, только несколько лет назад. Я поняла, что это уникальная комбинация поэта и актера, и будь в нем только одно или только другое - он не был бы тем Высоцким, которого мы знаем. Он понимает как актер любую роль, которую берет на себя, и как поэт может найти для нее самые точные слова. Плюс голос, плюс эмоции, плюс его личность.

Но для себя я этой связи, скорее, избегала. Я очень боялась, что мои дети будут испытывать то же самое любопытство со стороны окружающих, которое причиняло мне в детстве такой дискомфорт. Мы с мужем ушли под воду, не хотели, чтобы нас кто‑то трогал. Я удалила все аккаунты в соцсетях. Но потом я решила, что все устаканилось, никому мы не нужны, и потихонечку вернулась. И в общем, все более или менее спокойно, но все равно периодически взрывается.

МЭ: А есть у вас любимые песни Высоцкого?

НТ: Мы в семье не слушаем светскую музыку, не смотрим телевизор, мы далеки от этого. Когда я приняла решение вести такой образ жизни, то раздала все свои книги, оставила все это в прошлом. Я благодарна каким‑то книгам, фильмам, песням, они сделали меня тем, что я есть, но дальше я иду без них. И песни Владимира Семеновича на какое‑то время тоже ушли в прошлое.

Потом я, так сказать, подросла и подошла к этому уже с другой стороны, как родственница. Я стала смотреть документальные фильмы о нем, интервью с ним, фильмы, в которых он играл. И я как будто заново все это открыла, посмотрела на него другими глазами. Мне захотелось понять, чем он так отличается от других музыкантов, других поэтов, почему, когда он поет от лица горящего самолета или волка, это попадает мне - и другим людям - в сердце, в душу, в самую глубину.

Мы очень любим его юмор, часто цитируем какие‑то строки. А из глубоких песен - "Балладу о любви", "Балладу о детстве". В подростковые годы меня поддерживала песня "Ну вот исчезла дрожь в руках…", она была для меня источником оптимизма и веры. Я и сейчас ее люблю.

МЭ: Чему вы учились в университете?

НТ: Это была часть моих метаний. Я искала себя в карьерном плане так же долго и мучительно, как в духовном. Сначала я поступила на лингвистику, потом увлеклась журналистикой. Затем я решила стать преподавательницей иностранных языков или переводчицей - я знала четыре языка: русский, английский, немецкий, испанский. Жила в Южной Америке, в Германии. Передумала и захотела заняться иллюстрацией и дизайном. Наверное, в Америке это преподается не так качественно, в России школа детской иллюстрации на более высоком уровне. Но я отучилась и стала детским художником. Занималась детской фотографией, работая в хабадской школе, делала книги для детей, разные пособия. Но это не приносило денег, и я решила оставить рисование как хобби и пошла учиться на бухгалтера.

МЭ: Как я понял, после той аварии вы не сразу пришли к иудаизму?

НТ: Нет, сначала был, как ни странно, ислам. Мне очень нравилось учить языки, а я понимала, что для того, чтобы по‑настоящему выучить язык, надо жить в языковой среде. И я уехала в Германию, в университет. Там было много мусульман, в большинстве - страшных антисемитов. Один молодой человек из Палестины спросил: "Ты случайно не еврейка?" Я ответила, что не знаю, наверное, нет. Он сказал: "Я знаю, что все русскоговорящие люди, которые тут живут, евреи". Я была очень наивная и спросила его: "А как мне это узнать?" И он объяснил, что надо проверить, не стоит ли у моей мамы менора - где‑нибудь в буфете, за стеклом. Самое забавное, что у моей мамы в доме таки да, была менора - у нее муж из Израиля.

Это было как раз после аварии. Я тогда поняла, что есть высшая сила, что мне дан шанс, и находилась в состоянии некоего ожидания. Я была открыта религиозным впечатлениям, впитывала все, как губка. В то лето я поступила в Университет Теннесси, но я была не такая, как все: задавала странные вопросы, по‑другому смотрела на мир. В общем, я не чувствовала себя там своей. И как‑то раз, гуляя по кампусу, я зашла в центр для иностранных студентов и разговорилась с парнем из Судана, очень‑очень религиозным. Я начала расспрашивать, чего он хочет от жизни, что‑то в этом роде. И он ответил: "Хочу служить Б‑гу". Я никогда в жизни ничего подобного не слышала, но это был именно тот ответ, которого я внутренне ждала в тот момент. На меня это произвело потрясающее впечатление. Я подумала: "Как ему было не стыдно так сказать? А вдруг я бы решила, что он дурак, и начала над ним смеяться? Откуда в нем эти смелость и уверенность?" Я была очень закомплексованной, боялась высказывать свое мнение, но я хотела научиться вести себя так, как он. Я начала задавать ему вопросы, он привел меня в правильное место, там были специальные люди, они стали промывать мне мозги.

В общем, я попала в довольно радикальную компанию. Это было незадолго до 11 сентября. Они быстро поняли, что я серьезно ко всему отношусь и могу стать хорошим стройматериалом. Под влиянием их проповедей я начала переживать, что я очень дурной человек, с ужасными грехами, и непонятно, как это исправить. Мне казалось, что я не понимаю чего‑то главного, что чем дольше я живу, тем больше грешу, так что дальше будет только хуже. В итоге я пошла к самому главному имаму и попросила объяснить мне все как есть, ничего не скрывая. Он рассказал мне, что есть обычные люди, они делают, что могут, и надеются, что все для них хорошо кончится. А есть особенные люди, избранные, которые идут по высшему пути. У них прямая дорога, и они ближе всего к Б‑гу. Мне это понравилось. Я сказала: "Хочу второе, для избранных". Он объяснил, что и тут есть варианты. Можно найти мне мужа, борца за правое дело, я рожу детей и буду растить из них правильных людей. А второй вариант: "В тебе есть это семя, ты можешь сама воевать с врагами Б‑га". А это был как раз период, когда я пыталась разобраться, есть ли у меня еврейские корни, и склонялась к мысли, что есть. Я испугалась и спросила его, кто такие враги Б‑га. Он не хотел отвечать, в Америке такие вещи не принято говорить напрямую, чтобы не было проблем. Поэтому он сказал, что на этот вопрос уже ответили великие мыслители и существует соответствующая литература. И я очень страдала после этого разговора, вспоминала своего директора, учителей, друзей и не могла понять, как же так. То есть моя подавленность только усилилась. Я провела много лет с антисемитами, которые абсолютно во всем обвиняли евреев и, надо сказать, делали это очень убедительно. Но потом я из этого как‑то выбралась.

Правда, после исламистов я попала к "мессианским евреям". Они были очень активны в кампусе, у них была такая заманчивая комбинация из душевного тепла, "Хава нагилы" и бейглов. Я подумала, что они‑то и есть настоящие евреи. Но в них удалось разобраться быстрее.

МЭ: Насколько я знаю, ваши бабушка и отец православные. Как они отнеслись к вашему выбору?

НТ: Бабушка православная. Папа был православным, не знаю, как сейчас. У нас очень близкие отношения, но на религиозные темы мы стараемся не говорить. Года два назад он приезжал к нам с женой и младшими детьми, а у моих детей в школе как раз был день бабушки и дедушки. И он приходил к ним в школу. То есть он совершенно спокойно относится к моему выбору.

МЭ: А с Россией вы какую‑то связь ощущаете?

НТ: Я уехала из Москвы, когда мне было 14 лет, ненадолго приезжала в 2006‑м. У меня сохраняется российское гражданство. Сейчас мы с мужем обсуждаем, где наше место, где жить, что нам делать с нашей жизнью. И мы думаем, что, может быть, было бы правильно вернуться в Россию.

В позапрошлом году сюда приезжала группа женщин из России, которую привезла ребецн Хани Лазар. Они заходили в синагогу, беседовали с нашей ребецн, меня попросили быть переводчиком. Мы с ними долго разговаривали - как я пришла к еврейству, почему стала баалат тшува. И у них было такое доверие в глазах, что я подумала: может, мне стоит говорить с людьми, рассказывать о своем пути. Потом они увидели все эти статьи в интернете про меня и обрадовались: "Ой, она же была нашим переводчиком".

Так что, наверное, все это не просто так: и фамилия, и связь с Владимиром Семеновичем. Надо понять, для чего мне это дано. Может, кто‑то заинтересуется мной как внучкой того самого Высоцкого, а потом через это найдет свой путь или получит ответы на какие‑то вопросы.