Иван Ургант поделился в интервью креативному редактору Sobesednik.ru Дмитрию Быкову своим мнением о российском ТВ.

Телевизионный Ургант мало отличается от себя настоящего. Очень возможно, что в этом и заключается тайна его успеха. Естественный человек, в меру язвительный, в меру доброжелательный, никем не прикидывается.

И хотя он единственный в России, кого хватило на ежедневное ток-шоу – и он еще способен воспитывать детей, давать интервью и сниматься в документальных фильмах, – впечатления чрезмерности от него не возникает. Страна охотно бы его потребляла еще и по утрам. Этому стоит завидовать. Не деньгам, не узнаваемости, не таланту даже (талант иногда случается и у других) – а вот этому.

"Оказывается, в стране есть коррупция"

– Давайте не будем подводить итоги уходящего года. Ну пошлость же. Давайте лучше подумаем, чего ждать от наступающего.

– Судя по позе и интонациям, у вас крайне пессимистические ожидания.

– Я не про события, а про телевизор. Мне кажется, он находится на пороге некоторого радикального обновления, потому что так дальше нельзя.

– Ну, самое радикальное его обновление было предсказано известным – хотя кому он сейчас известен? – советским фантастом Александром Беляевым. У него был роман "Чудесное око". Кажется, вот-вот наступит время, когда и ты смотришь телевизор, и телевизор смотрит на тебя. Слухи о том, что телекамера айфона наблюдает за вами даже тогда, когда он выключен, – совершенно абсурдны, но очень убедительны. И когда мне случается брать его с собой в ванную, я его тщательно драпирую бельем, а белье ношу по возможности плотное.

– То есть это будет, прилично говоря, интерактивное телевидение?

– Будущее за ним, то есть оно уже и сейчас существует. У меня есть зрители – думаю, не меньше половины, – которые вообще телевизор не включают. Они меня наблюдают в интернете. Интернет и есть начало обмена роликами, мнениями и вообще знак того, что монополия утрачена.

– Но пока интерактивного телевидения нет, хотелось бы, понимаете, новых жанров и некоторого тематического разнообразия...

– Я с достаточной степенью уверенности могу вам сказать, что главной темой дискуссий в будущем году станет внутренняя политика. А не Украина и не Штаты. Это, собственно, уже и началось. Вообще я неплохой барометр – потому что, прежде чем стать ведущим, был благодарным зрителем. Я люблю смотреть телевизор. И больше всего мне не хватает живой дискуссии. Я скучаю по "Закрытому показу", впоследствии действительно закрытому. Мне непонятно было, как люди могут ночами с такой страстью спорить о кино – которое, заметим, почти всегда было скучнее этих споров...

– Они о нем спорили потому, что политики уже не было.

– Э, нет! Вкусовая полемика всегда отчаянней и в каком-то смысле интимней политической. И "Пресс-клуб" я смотрел с увлечением, и это тоже не были политические споры. Они были стилистические, вкусовые. И я хочу, чтобы мои дети воспитывались именно на таких дискуссиях.

– Что же будет тогда с Владимиром Соловьевым?

– Я коллег обсуждать не могу... Хотя скажу, что во времена "Процесса" – помните, где Гордон и Соловьев дискутировали, а потом менялись ролями – я себя чувствовал примерно как Киев у Булгакова, когда в нем беспрерывно сменялись власти. Это было классное телевидение. А в том, что делает Соловьев сейчас, мне интересней всего – я внимательно слежу за его инстаграмом – то, как он толкает колесо КАМАЗа, поднимает тяжести, устраивает себе дикие нагрузки, иногда в кислородной маске... Я все жду, когда он появится в студии в этой маске – разреженный воздух, он же удивительно действует!

Но что касается тем – посмотрите, внутренняя политика возвращается. Включаешь телевизор, и – раз! – оказывается, коррупция есть везде в стране! Вот тебе и на! Думаю, в будущем году нас ждут сенсационные ток-шоу.

– А зачем вы жестко пошутили про только что арестованного Улюкаева? Было массовое негодование.

– Не так уж и жестко, скорее сочувственно, и не массовое негодование, а несколько статей. Я искренне желаю ему выйти, вот серьезно. Я всем, кроме отпетых злодеев, искренне желаю выйти. Я надеюсь, что в его случае разберется суд. Объективный гуманный суд.

– Ваня, я все равно работаю без диктофона.

– Но камера же следит!

– Я уберу камеру.

– Но я действительно верю, что в случае Улюкаева суд будет объективным и гуманным.

– В этом случае я, пожалуй, разделяю ваш оптимизм. Но качество шуток в целом... вы понимаете... при всем уважении...

– Качество шуток в целом заметно упало не только в России, но и в мире, потому что у людей все меньше общего, что можно обыгрывать. Когда мой отец выходил и читал: "Александр Матвеевич Блок. Ночь, улица, фонарь, аптека, не видно практически ни одного человека" – все хохотали. Засмеются ли сегодня? Не знаю. Вообще лучшая шутка – это когда не понимаешь, почему смешно. Вот у меня был Ширвиндт и скоро, надеюсь, будет опять – он просто умеет смотреть так, что любая фраза будет смешной. Вот так, исподлобья. Я не понимаю, почему все покатывались, когда отец читал "Буревестника". Мне очень жаль, что Горький не дожил: по-моему, это исполнение показалось бы ему правильным.

А вообще... Если телевидение как раз начинает выкарабкиваться, то культура театрального капустника – на которой я воспитан и из которой вырос, допустим, "Прожекторперисхилтон" – устремляется в бездну каким-то экспрессом. Однажды мы с Золотовицким пошли в Дом актера посмотреть капустник выпускников – вуз уточнять не буду, – и это было так уныло, так бесконечно длинно, так с первого слова не смешно, что все сидели, пряча глаза. После чего мастер курса – солидный человек, отягощенный классическим наследием – встал и сказал: "Ну что, по-моему, не стыдно". На что Золотовицкий страстно воскликнул: "Боря, роскошно!" Это "Боря, роскошно!" стало у нас универсальным обозначением.

– Меня вот необъяснимо смешит слово "жопа". Причем не только слово, но и понятие.

– Да мы единомышленники! Меня тоже очень забавляет это слово. Отец мне объяснял, что возможны стихи без смысла и даже без содержания, пример: "Дождик льет как из ведра, в каждой жопе есть дыра!" И это смешно, будь вы хоть самый утонченный интеллектуал.

"Мне легче, чем Леттерману"

– Вы уже пять лет фактически не принадлежите себе – сколько можно так жить?

– Моя непринадлежность себе сильно преувеличена. Во-первых, люди, не работающие на телевидении, точно так же работают пять дней в неделю. И я трачу на ежедневный эфир даже меньше времени, чем любой наш современник с восьмичасовым рабочим днем. Потом, у меня три месяца выходных. Не только летом, а и в январе. Насколько я помню, Дэвид Леттерман таких льготных условий не имел.

– К вопросу о Леттермане. Вы готовы предположить, что проработаете в таком режиме еще хотя бы пять лет?

– Как раз опыт Леттермана показывает, что после шести-семи лет программа только становится на крыло.

– А могут вас с вашей абсолютной узнаваемостью и почти родственностью огромной аудитории в какой-то момент использовать, чтобы повлиять на политическую ситуацию? Сказать то-то и то-то...

– Я через все доступные СМИ, вот и через ваше, хочу сказать, что никогда этого делать не буду, что сделаю все, дабы этого избежать.

– А есть у вас представление о миссии? Если не для политических влияний, тогда зачем вы все это делаете?

– Лично я... мне кажется, что я пытаюсь... Ну вот как сказать об этом? Я хочу, чтобы люди стали несколько добрей, других целей у этого шоу в принципе нет.

– Ну а чисто антропологически как это влияет? Ежедневно выходя в эфир, как вы эволюционируете?

– Я в тонусе, скажем так. Не скажу, что в постоянном напряжении, но я должен каждый день со своей командой собираться и выдумывать эфир, и когда ты знаешь, что шутка, выдуманная утром, будет вечером в эфире, – ну да, это бодрит, подтягивает, это жизнь на скорости, она разгоняет вас эмоционально, вы начинаете лучше соображать и больше угадывать...

– Мне кажется, вплоть до чтения мыслей.

– Так далеко это не простирается, но вообще я начал соображать значительно быстрей, чем во времена того же "Прожектора", в котором был занят раз в неделю и считал это огромной нагрузкой.

– Но вы фактически не имеете права заболеть – это не напрягает?

– Да все болеют, и в крайнем случае я могу в эфир не пойти. А могу как-то эту болезнь обыграть: вот на прошлой неделе – вирус есть вирус – у меня вся семья свалилась и сам я потерял голос. А тут как раз пришла Наташа Королева с чудовищно глубоким декольте. И на следующий день некоторые журналисты позволили себе констатировать тот факт, что ее грудь лишила меня дара речи.

И конечно, есть вещи, которые для меня важней эфира. Я не вышел в эфир, когда умерла мама. Я знаю, что Леттерман и некоторые другие выходили в эфир в дни личных трагедий или после терактов 11 сентября. Для меня это немыслимо. Мне пока кажется, что несерьезных слов от меня ждут больше, чем серьезных.

– На телевидении есть люди надежные?

– Не знаю, что вы вкладываете в это слово.

– Люди, которым вы доверили бы хоть три рубля.

– Абсолютно надежными в своей жизни я назвал бы трех человек. Но вообще надежности на телевидении больше, чем принято думать. Кстати, бескомпромиссность моя значительно сдулась. Я в молодости был очень категоричен, хорошо помню, как Познер охлаждал мой пыл. С Познером мы действительно друзья, мы хорошо друг друга знаем, и ему – предупреждая ваш следующий вопрос – я доверяю вполне. А так-то, если вы заметили, с возрастом вокруг становится все меньше хороших людей. В двадцать лет ты готов весь мир обнять, а в двадцать девять вокруг тебя сплошь подонки...

– А в тридцать восемь и сам ты уже не ах...

– Боюсь вас спрашивать, как вам в ваши сорок девять.

– А в сорок девять, Ваня, мною владеет странное чувство. Мне кажется, что я слишком многое и многих стал понимать, многое считать неизбежным, здорово научился доказывать самому себе, что иначе быть не может.

– Это я и в себе замечаю.

– Я даже не вполне понимаю, когда серьезен, а когда шучу. И сын не всегда понимает. Я насобачился ему – в порядке юмора, конечно – говорить: вот Америка – она хорошо делает джинсы, и пусть себе, это ее роль в мире. А наша роль...

– Приумножать культуру. Да! Я чувствую себя в силах развить этот дискурс.

– Мы можем позволить себе не работать, не заботиться о нуждах низкой жизни, а жить чистой духовностью, потому что у нас есть ископаемые... Предки наши нам сначала завоевали эту землю, потому что единственно достойная мужчины участь – это быть воином или мыслителем, а не производить джинсы. Они нам ее завоевали, а хлеборобы полили все это кровью, потом... вообще всем... и в результате у нас там образовалась вся таблица Менделеева, а зять Менделеева все это уложил в рифмы – "Ночь, улица, фонарь, аптека... Да, и такой, моя Россия..."

– Дима, роскошно!

– Но что мне делать, если я уже почти привык?

– Знаете, вы не привыкли, потому что продолжаете сомневаться и все еще недовольны. Мне кажется, надо культивировать в себе тревогу. Пока вас не все устраивает, беспокоиться не о чем. Как только вы ощутили довольство – пиши пропало.

"Будьте счастливы и недовольны"

– Вам никогда не приходило в голову, что большая часть телевизионной аудитории не меняется вообще?

– Не приходило. Меня смотрят главным образом молодые люди, они меняются сильно.

– Но те, кто смотрит сериалы? Эти истории про девушек из деревни, которые влюбляются в олигархов? Вы разве не замечали, что вот эти бабушки у подъездов – они ведь с нашего детства не изменились, и вообще российское население воспроизводится в одних и тех же формах...

– Ну а что вы хотите, им все семьдесят советских лет делали такую инъекцию, что надо еще лет семьдесят, чтобы эту стилистику переломить. И потом, вот эта российская неизменность – она обманчива. Я знаю, как серьезно люди переменились внутри, насколько меньше в них наивности, насколько больше умения думать. Возьмите благотворительность – я довольно много занимаюсь этими проектами, не пиара ради. И вижу, что поток благотворителей растет, что люди уже не относятся к этому, как к забаве звезд, желающих напомнить о себе...

– Пиар тут ни при чем. И звезды, и не звезды занимаются благотворительностью по тем же мотивам, по которым подают нищим.

– А, чтобы откупиться от судьбы? Чтобы, мол, воздалось? Или чтобы не случилось страшное?

– Да, такой откуп.

– Это есть. И это очень человеческое, особенно если себе в этом признаешься. Что тут дурного? Человеку, который нуждается в помощи – ему почти всегда все равно, из каких соображений ему помогли.

– Не все равно.

– Если так, значит, он просто недостаточно нуждается.

И потом. Вот вы говорите, что люди не меняются. Но главная динамика, которую мы видим, – это то, какими мы нравимся себе. Раньше мы нравились себе грубыми, и чем грубей, тем заметней наша сила. Мы, значит, имеем право быть такими. А сейчас люди хотят быть – или казаться – культурными, им противно хамство, они ценят мягкость, на вершине рейтинга все-таки те, кто умеет себя вести. Это одна из тенденций.

– Если здесь громыхнет в семнадцатом году, вы уедете или останетесь?

– Думаю, что останусь, но думаю, что не громыхнет. Хочу надеяться, что ближайшее время пройдет без катаклизмов. Я когда впервые приехал в Америку – у меня было одно желание: остаться там навсегда! Там по-другому пахло, и мне этот запах очень нравился. С годами я убедился, что человек, в особенности работающий с языком, платит за переезд непомерную цену. Искандер остался, а Довлатов уехал, и я долго думал, что прав был Довлатов. Но и он, и Бродский умерли рано и показали, насколько тяжела эта пересадка. Никаким успехом она не окупается.

– Ну, и какие пожелания?

– Будьте счастливы. Благодарны. И не совсем довольны. Ну, и чтобы все ваши были здоровы.

Быков Дмитрий