Житель Ноф а-Галиля Рэм Майорович Горевой принадлежит к тем самым "детям войны", о героизме которых поколение 1960-х взахлеб читало в книгах, поколение 1970-1980-х воспринимало уже с иронией, а последующим поколениям об этих людях и связанных с ними страницах истории вообще мало что известно

Рэм Горевой признается, что надолго забыл о многом из пережитого в военные годы, вытеснил это время из памяти, и вдруг в Израиле оно стало возвращаться к нему во сне. Он снова оказался в лесу, снова куда-то полз по снегу и его снова страшила мысль о том, что будет, когда в его пистолете кончатся патроны. Запись разговора Горевого с сотрудницей мемориального комплекса "Яд ва-Шем" Наталией Копелянской показалась нам интересным свидетельством участника тех событий (возможно, запамятовавшим какие-то факты и перепутавшего некоторые события), сыновья Рэма Майоровича решили расшифровать эту запись для публикации, а мы - предложить ее вашему вниманию.

- Я родился в 1934 году в Гомеле, но до войны мы жили в городке Шатилка, нынешнем Светлогорске, - начинает свой рассказ Рэм Горевой. - Отца моего звали Меир Натанович Горевой, маму - Ева Григорьевна. Дед со стороны матери, Гирш Голубов, был раввином, дед со стороны отца - сапожник, он владел большим домом, в котором была мастерская. Отец тоже был сапожником, но еще в 1930-х его призвали в армию, он участвовал в белопольской, потом в белофинской компании. У обоих дедов было по 12 детей, и отец, видимо, планировал что-то подобное, для чего построил большой пятистенный дом. Но в итоге нас родилось только двое - я и мой старший брат, с разницей в четыре года. Жили мы хорошо, можно сказать, зажиточно. У нас была корова, большой птичник… Отец, кроме того, что сапожничал, был зампредседателя поселкового совета, ходил в военной форме и всегда с оружием, поскольку неподалеку была погранзастава. На нашей улице вперемешку жили поляки, белорусы, украинцы, между ними были нормальные отношения. Городок говорил на разных языках. Одни на польском, другие на русском, третьи на идише, и таких было большинство. Украинцы, поляки, русские - все понимали идиш. А еще в Шатилках владели оружием, как-никак, это был погранрайон. Отец привез оружие с белофинской кампании. Мама, помню, поругала его, но не выбросишь же оружие на улицу! А вокруг Шатилок простирался лес. Белорусский мощный лес. Уже после, побывав в Беловежской пуще, я по-настоящему понял, что такое лес: это и кормилец, и поилец, и защитник…

- А где вы учились?

- Брат как раз окончил школу при синагоге, а я должен был туда поступить. Тогда первые четыре года учились при синагоге, там же учили и русскому языку, а затем переводили в русскую школу-семилетку в Речице.

- Вы помните начало войны?

- Да, конечно. 22 июня в 8 утра немцы начали бомбить мост, который соединял Польшу с Советским Союзом. Так, кстати, и не разбомбили. Потом наши бомбили и тоже не смогли попасть. Помню, отец сразу после того, как выслушал речь Молотова, погрузил нас на полуторку и дал шоферу команду отвезти нас в Речицу - объявили, что оттуда будет производиться эвакуация. Но пока мы ехали в Речицу, немцы ее уже прошли. Эвакуировали людей, спуская очень ненадежные плоскодонные баржи вниз по речке Березине. Мы уже забрались на такую баржу, как приехал отец, вытащил нас оттуда и спросил, где машина. Мы рассказали, что полуторку забрал милиционер, что мы с ним ругались, я даже в него выстрелил, но он все равно забрал. Ну, отец расстрелял этого милиционера, поскольку тот не имел права отбирать у нас машину, снова нас в нее посадил, и мы поехали в направлении Гомеля. Ехали по проселочной дороге, а немцы параллельно нам по асфальтовой четырехполосной на танках. Они свистели и кричали "ура", махали нам руками, но не стреляли. А перед Гомелем стояла огромная колонна советских танков, оставшихся без бензина…

Когда мы приехали в Гомель, немцы его бомбили так интенсивно, что некоторые улицы уже были сплошь в руинах. И нас заставили рыть возле дома траншеи 50 см шириной и 2 метра глубиной. В такую траншею садишься, и осколки от бомб тебя уже не задевают, а прямое попадание - очень редкий случай. Мы поселились в доме у тети Сони Бороховой, сестры моей матери, прожили там всего несколько дней, так как немцы вплотную подошли к Гомелю и захватили мост через реку Сож. Отец вместе с мужем тети Сони, дядей Мишей, привезли на вокзал и посадили в поезд всю нашу семью: маму со мной и братом, тетю Соню с дочерью Симой и тетю Фаню с дочерью Полей. Тетя Соня была инженером-химиком, и это от ее завода шла эвакуация. По дороге мы несколько раз попадали под бомбежки, однажды разбомбили наш паровоз, но удалось подцепить другой. На какой-то станции нас все же высадили - дальше уже были немцы. Мы слышали звуки канонады. Нас посадили на телеги и повезли в лес, объяснив, что если белорусы могут остаться, то евреи - нет, поскольку немцы к евреям плохо относятся. Хотя многие евреи говорили, мол, наоборот, мы с немцами дружим, и в прошлую войну все было замечательно…

Вот так мы и попали в лес. Никакими партизанами мы тогда еще не были. Партизаны появились потом, после того как приехал полковник Дмитрий Медведев и организовал партизанский отряд. Я его однажды видел своими глазами. Ну, что значит "организовал"? Просто отобрал всех мужиков, поставил впереди, а остальных - шушеру вроде нас сбил в кучу и поделил между отрядами. Вот так мы оказались в лесах.

- А можно чуть поподробнее с момента, когда белорусы остались, а вы пошли в лес. Как это вообще было? Вы представляли, куда идете?

- Да нет, просто шли за телегой. Я, Сеня, мой двоюродный брат Боря с теткой Дворой, и Вася с мамой. Боре и Васе лет по 12 было, а нам поменьше. Сколько времени мы так шли, не знаю. Все время хотелось есть, поэтому время тянулось очень медленно. Когда мы оказывались возле какой-нибудь деревни, нас отпускали побираться или подбирать по полям то, что с них не успели или забыли собрать. Никто на нас не обращал внимания, даже немцы. Просто гоняли, чтоб под ногами не болтались, но особо не зверствовали. Только так было в самом начале. Уже потом, в 1942-м, немцы стали собирать евреев и расстреливать, тогда нам запретили ходить в деревни.

- Где вы все это время жили? В землянке?

- Нет, землянку вырыли, лишь когда оказались под Брянском, прожили в ней всю зиму. А так спали на телеге или под ней. Когда шел дождь, накрывали телегу рогожей, а сами садились под нее.

- А когда снег?

- Ну, когда снег, сидели на телеге, укрывались рогожей. Страшно нам не было. Мы боялись больше немцев, чем погоды. Как ни странно, никто в те дни не болел. Раненые были, а больных нет.

- Вы получали какие-то задания?

- Нам объяснили, что наша обязанность - внутренняя охрана. Оружия у нас изначально было очень мало, надо было доставать у немцев. К примеру, Сеня добыл "шмайсер", но ведь к нему еще нужны были патроны, а где их взять?! Поэтому мы постоянно охотились за патронами. У меня был "Смит-Вессон" и пять патронов к нему. В первый раз, когда мы немцев увидели, отстрелялись, и мои патроны кончились. а без них пистолет - просто железяка. Пришлось его выбросить.

- В каком же возрасте вы стали стрелять?

- Так стрелять я еще до войны умел! Отец нас учил. И мама, как ни ворчала, все равно тоже ходила на стрельбище. Стреляли из карабина, из нагана… В общем, обучали нас хорошо. С самого детства. Пограничные деревни всегда были вооружены. Так что, когда мы немцев встречали, то… Но это было не часто. На задания посылали мужчин, а женщины часто ходили в гетто, чтобы мужчин оттуда вытаскивать.

- Из какого гетто?

- Да из разных. В Гомеле было гетто, в Бобруйске, да и во многих других городах…

- То есть вы все время передвигались?

- Да, потому что стоило нам задержаться на каком-то месте, немцы об этом вскоре узнавали и начинали нас бомбить. Сражаться с нами лоб в лоб они не хотели, предпочитали именно бомбить. Но в лесу бомбить бесполезно, поскольку сверху ничего не видно, а надо точно знать, куда бомба падает. Корректора у них не было, поскольку предателей среди нас, судя по всему, не находилось. То есть, может, и находились, но нам никто об этом не докладывал. На разбили на пятерки и сказали, что мы охраняем линию длиной в два с половиной километра. Приказал ни в коем случае не стрелять, потому что выстрел могут услышать немцы, и тогда рано или поздно появятся… Непосредственно боевое охранение выставлялось из партизан на расстоянии 5 км от отряда. Стрелять нам разрешалось, когда немцы подойдут на два с половиной километра к этому охранению.

- Когда за все время жизни в лесу вам было страшнее всего?

- Зимой сорок второго года. Немцы, видимо, решили, что пришло время с нами покончить, и двинулись по лесу небольшими группами по 10-15 человек. Сначала один отряд, за ним другой. И мы их увидели. Вдруг Вася заметил, что один из немцев, офицер, отстал. Немецкие офицеры вообще чувствовали себя на нашей земле, как дома. Странно, что не боялись. Видимо, думали, что если их солдаты впереди, то они сзади в безопасности. И тут Сеня говорит: "А давай мы его… это самое… застрелим!" Ну, мы в ответ напоминаем, что командир приказал не стрелять. Так что делать? Надо сказать, что у Васи была винтовка-трехлинейка с большим штыком. Так Сеня и говорит: "Вася, беги туда, залезь на дерево, и когда фриц будет мимо идти, ты его бей штыком сверху! А мы на него тут же набросимся!" Так и сделали. Мне этого немца в тот момент даже жалко стало, он же все же был не из гестапо. Так, обыкновенный полевой командир. И вот Вася его штыком сверху. Винтовка-то была весом четыре с половиной килограмма, она под этим весом ему в шею вошла, так что он даже вскрикнуть не успел. Тут мы подбежали, схватили его за руки. Сеня начал его обыскивать и говорит: "Да он же полковник!" Затем мы его раздели, как полагается, потому что сапоги и все прочее были нужны бойцам. При немце этом был еще планшет с документами и картами. Уже потом выяснилось, что убитый нами полковник был куратором карателей. Оставшись без него, они остались и без карт, поэтому им пришлось свернуть операцию. Таким образом, отряд был спасен.

- Сколько же человек вы убили, пока были в партизанах?

- Я лично только двоих.

- Не страшно было людей убивать?

- Нет, тогда ничего страшного не было. Кушать хотелось все время, так что звероватые мы были, это да!.. Кстати, насчет "кушать": у того полковника всего одна шоколадка нашлась, нам на один зуб. Часы его мы командиру передали, и тут он нас отругал! Дескать, зачем убили, надо было в плен брать! А как его в плен?! Он бы нас, пацанов, перебил - как-никак взрослый здоровый мужик! В общем, командир отругал и сказал, чтобы больше такого не делали, чтобы не нападали на немцев в одиночку, а звали старшего. А где там старшего возьмешь?! Часть партизан на задании, оставшиеся, когда немцы надвигаются, уходят и увозят оружие, а мы на телегах позади едем. Что мы можем? Отстреливаться только! У мамы было укороченное ружье, она могла стрелять и защищала нас, когда мы отступали. У Сени, как я уже сказал, был "шмайсер", но к нему только два рожка на 71 патрон - и все. Но все равно как-то отбивались и уходили.

Самое страшное было, когда немцы решили напустить на нас "кадетов" - молодых бандеровцев. Были у фрицев специальные школы, в которых их обучали. И вот они, как гончие собаки, за нами побежали и… выяснилось, что оружие у них есть, а патронов нет. То ли им забыли, то ли побоялись выдать патроны. И мы отстрелялись. Я двоих убил, мама больше, но еле отбились. Потому что из взрослых ружья были только у мамы и бабы Поли. Была еще мама Бориса, но у нее один штык и она ранена в ногу, так что ничем помочь не могла, только на возу сидела. И все-таки мы отбились! Потому что "шмайсер" - это таки "шмайсер"! Сеня не меньше четырех человек застрелил. Стреляли метров с пятидесяти и видели, как он падают. А мне командир дал "вальтер", а в нем тоже шесть патронов. То есть шесть раз выстрелил - и все!

- А где в это время был ваш отец?

- Он ушел на фронт с дядей Мишей. Но дядя Миша служил в разведке, а папа в "коммунистическом батальоне" - они взрывали мосты и уходили последними. И вот однажды мост они взорвали, а уйти не смогли и всем батальоном оказались в партизанах. Но это было гораздо позже, и мы с ним не пересекались. Сейчас вспоминаю и сам себе удивляюсь. Я ведь думал, что обо всем этом начисто забыл, а в последнее время все это вдруг стало сниться. Просыпаюсь, прихожу в себя, опять засыпаю - и снова снится!

- Что именно снится?

- Как будто я там опять. Куда-то с кем-то ползу. С кем-то воюю. И так реально! Просыпаюсь весь мокрый от пота.

- Когда и как закончилось ваше пребывание в партизанах?

- Немцы стали готовить наступление. Они уже к Волге подошли, шла Сталинградская битва. Немцы хотели прорваться туда, на помощь к своим. А наши, видимо, собирались их атаковать. Немцы имели привычку гнать впереди себя гражданское население - женщин, мужиков, всех. В них они не стреляли, только в воздух. Вот мы в эту толпу и влились. Потому что ничего другого нам уже не оставалось. Телеги, обоз - все, что было, мы потеряли. И вот впереди нас огромное поле - никогда его не забуду! Уж не знаю, кто с него капусту срезал, то ли немцы, то ли наши, но остались одни кочерыжки. И мы по этим кочерыжкам ползли. А немцы, стреляя в наших солдат, попадали в нас. И наши стреляли в немцев и тоже в нас попадали! Ну, и снаряды в обеих сторон вокруг рвались. В общем, стреляли в нас, как в кроликов, а мы ползли, прикрываясь трупами. Многие погибли. Маму Васи убили. И Борю убили. Васю потом уже наши в лагерь забрали, и я его потерял из виду. А мы с Сеней и мамой выжили. Из всего отряда только 80 детей выжили, и мы среди них. Перебежали и упали за этим полем. Потом мама нас собрала и сказала, что мы должны все забыть и никому не рассказывать, иначе расстреляют.

- И что было дальше?

- Когда мы оказались среди своих, нас поместили в лагерь беженцев, который организовал "Красный Крест". Первым делом подогнали вагон, в котором были газовые печки, раздели нас догола, все наши шмотки побросали туда и прогрели до 150 градусов, чтобы всю живность убить. А нас подводили к бочкам с дегтем, макали туда с головой и под душ. Немножко споласкивали - и пошел… Потом мы получили карточки, и это значило, что можно жить. Были карточки на хлеб, на 100 г масла в месяц, на другие продукты. Жили мы в Прокопьевске в глиняных мазанках с глиняным полом, а в пекарню за хлебом ходили в Саратов. Тут в эти места как раз подошла армия генерала Доватора, и казаков стали обучать лозу рубить. Так мы за пайку хлеба гоняли их лошадей в луга. На ночь, потому что казаки днем тренировались, а ночью, пока мы их лошадьми занимались, спали. Однажды той зимой 1943 года я пошел в Саратов за хлебом. Можно было по помосту через Волгу пройти, но для этого надо было круг в пять километров делать. А я уже получил хлеб и решил, что куда быстрее будет через Волгу пешком по льду пройти. Я же не знал, что там есть водовороты и незамерзающие места, вот и попал в полынью. Не знаю уж сколько, наверное, полчаса или час я карабкался. Хорошо, что с трех лет плавать умел, так что утонуть никак не мог, но и выбраться на лед тоже было сложно. Тем более что у меня еще буханки хлеба за спиной! Но все-таки я выбрался! Когда баба Поля, мамина сестра, увидела, в каком виде я пришел домой, ей плохо стало - я был весь в сосульках! Минус 25 на улице, а я мокрый весь! Она меня сразу раздела и на печку. Так я, кстати, даже не чихнул после этого! Отоспался сутки - и все, не заболел.

- Вот что значит здоровый еврейский организм! А что потом?

- В сентябре 1943 года началось наступление, всех поволжских немцев как пособников нацистов отправили в ссылку и нас вместе с ними. Погрузили по 120 человек в вагон, повезли через Новосибирск в Кемерово, на сталинскую коксовую шахту. Потому что мамина сестра тетя Соня, инженер-химик, там была очень востребована. Ну, а мама была классной портнихой, правда, ее заставляли шить робы и рукавицы для шахтеров. Там я пошел в школу. Меня записали в третий класс по возрасту, к тому же я уже сам научился читать и писать. Школа была километрах в трех от нашего дома, температура зимой 40 градусов ниже нуля, а так все ничего, жили. Но однажды зимой 1944-го я попал в буран - это такой дикий ветер, тебя крутит, как букашку, очень страшно. Меня перевернуло, ударило о стену и, покуда я полз до своей парадной, казалось, дом тоже отползает. В общем, обморозил руки. Но сибиряки, разумеется, знали, что делать. Руки нельзя было греть! Их тут же положили в лед, и я ночь промучился. Утром врач приехал и забрал меня в военный госпиталь. Там мне каждый палец обмотали отдельно. Получились такие огромные лапы, и раненые меня с ложечки кормили. В госпитале я отмотал месяц и до сих пор помню эту жутко вонючую мазь Вишневского. В ту же зиму, где-то в декабре, я попал в пургу и отморозил ноги. Но мне не так ноги, как сапоги было жалко - их пришлось срезать. У нас ведь только сапоги, валенок не было, мы же не местные. Ноги, кстати, мне плохо залечили. Тетка меня подвела: нагрела тазик с водой и пыталась снять с меня сапоги, а этого делать было нельзя…

- Вы ведь затем вернулись в Белоруссию, верно?

- Да. В 1944 году по весне вдруг появился отец - нашел нас через "Красный Крест". Гомель уже был освобожден от немцев - его, кстати, партизаны освободили раньше, чем пришла Красная армия. Это мне потом сам Притыцкий рассказывал, когда уже был председателем Совмина Белоруссии. А папа, как заведовал мастерской сапожной, так и остался. Жили мы в Гомеле, в Шатилки не вернулись. Домой ехали через Москву, там как раз был салют в честь взятия какого-то города. Тогда в сторону Украины и Белоруссии шли целые эшелоны, везли тех, кто возвращался из эвакуации…

Вскоре после этого отец от нас ушел - выяснилось, что за годы войны у него появилась так называемая партизанская семья. Но никто особенно не возражал. Мама вскоре вышла замуж, и мы с ней переехали в Пинск. Она нам строго-настрого наказала никому и никогда не рассказывать о том, что мы были под немцами. Потому что таких тогда судили и отправляли на Соловки. В детали никто не вдавался.

- И как вы отвечали на вопрос, где были во время войны?

- Я говорил, что болел, а Сеня попросту не отвечал. Тем не менее, в самом конце войны его взяли в школу рулевых. Он пошел потому, что там выдавали форму и кормили…

* * *

Судьба Рэма Горевого сложилась в целом счастливо. В 1949 году он, 14-летний, по его воспоминаниям, столкнулся с героическим Николаем Киселевым, который, как утверждает Рэм, в то время был министром иностранных дел Белоруссии (министром на самом деле был другой Киселев — Кузьма — прим. ред.). Тот дал ему путевку в Ленинград в ремесленное училище, где Рэм выучился на сантехника. В этом качестве до призыва в армию он восстанавливал в Ленинград и, по его словам, частенько дрался с отбывавшими принудительные работы бандеровцами. Затем была служба в армии, работа на закрытых военных предприятиях, где он дорос до должности главного архитектора.

В Израиль Рэм Горевой репатриировался только в 1997 году, хотя жена уехала к младшему сыну еще в 1992-м, и Рэму ежегодно разрешали здесь гостить. Сейчас часть семьи Горевых живет в Израиле, а часть - в США.

Подготовлено братьями Шимшоном и Евгением Горевыми по записи Натальи Копелянской