Побывав в бывшем особняке, где случилась трагедия, к ней прикоснулась и я, словно ощутив холодное дыхание призраков былого и поняв, как депрессивный эгоцентризм самовлюбленно-самоненавидящего мужчины растоптал юную душу романтической девушки, которой бы еще жить да жить…
Мороз и безмолвие
Майерлинг, Нижняя Австрия. Январь 1889 года.
Зима опустилась на Венский лес, задрапировав сосны белоснежным кружевом. Воздух был недвижим, как будто сама природа затаила дыхание. Снег скрипел под ногами редких прохожих, а в тишине можно было расслышать, как трещит лед на запруде у охотничьего домика в Майерлинге.
Этот дом, укрывшийся в глубине леса, снаружи выглядел обычной усадьбой: скромный, но ухоженный, с черепичной крышей и открытым балконом, с которого в ясные дни виднелась долина. Однако за этими стенами в течение трех дней скрывали страшную тайну - то, что позднее назовут "трагедией в Майерлинге".
Утром 30 января 1889 года камердинер Йохан Лошек, проникнув, наконец, в сиятельную спальню, обнаружил два мертвых тела. Наследника австро-венгерского престола, 30-летнего кронпринца Рудольфа Габсбурга, и лежащую на широкой кровати 17-летнюю баронессу Марию фон Вечера.
Обманчивая тишина снова опустилась на лес. Но с этого дня замок уже никогда не будет просто охотничьим домом. Отныне и навсегда он превратился в символ распада, недосказанности и последнего крика души, затерявшегося в снегах.
Майерлинг - убежище и ловушка
Замок Майерлинг не был крепостью. Это был охотничий флигель, выстроенный с намеком на уют, но без претензии на пышность. Кронпринц Рудольф приобрел его в 1887 году - тайно, будто скрываясь от кого-то. Или от чего-то.
"Я хочу угол, где не будет дворцового дыхания за спиной", - писал он в одном из писем другу, графу Йозефу Гойосу.
Дом стал его личным прибежищем. Здесь не было этикета, подобострастных шептунов, придворных уловок. Только тишина, охота и одиночество.
Местные жители рассказывали, что видели, как по вечерам к дому подъезжали сани без герба. Дверь открывал сам хозяин - в поношенном охотничьем сюртуке. В глазах его отражалась лишь усталость. Казалось, он смотрел сквозь своих собеседников куда-то внутрь себя. Темные интерьеры Майерлинга: дубовые панели, гобелены с выцветшими сценами охоты, парадный камин с почти угасшим огнем. В спальне - массивная двуспальная кровать, застеленная вышитым бельем с инициалами "R". Все это носило отпечаток укоренившейся здесь глубокой печали.
Граф Гойос вспоминал:
"Принц говорил, что Майерлинг - единственное место, где он может дышать. Но воздух там был тяжелый, как в часовне перед отпеванием".
И действительно, Рудольф временами жаловался на слабость, бессонницу, боли в голове и сердце. Он страдал от сифилиса, пил слишком много, курил безостановочно и все чаще погружался в меланхолию, граничащую с безумием. Он не вписывался в мир, в котором родился.
Рудольф - человек между эпохами
Кронпринц родился под тяжестью короны, которой так и не коснулся. Сын Франца-Иосифа I и императрицы Елизаветы, Рудольф с детства оказался зажат между железной волей отца и мечтательной отстраненностью матери. С ранних лет мальчик демонстрировал живой ум, страсть к наукам, интерес к биологии, философии, литературе. Он был первым эрцгерцогом, получившим настоящее образование, по настоянию матери. Но его учителя отмечали, что парнишка чересчур чувствителен, задумчив, склонен к нервным припадкам и тревожности.
Он вырос, чувствуя себя не в своей эпохе. Его либеральные взгляды, приверженность свободе слова и парламентской монархии - все это вызывало у императора нескрываемое раздражение. Их письма, сохранившиеся в архивах, полны сухой формальности. Ни намека на отцовскую ласку.
"Вы не понимаете, отец, - писал Рудольф в одном из писем в 1887 году, - что мир вокруг меняется, а империя, если останется неподвижной, рухнет. Но Вы предпочитаете закрыть глаза. Тогда я предпочту закрыть свои".
Отец и сын вообще редко беседовали между собой откровенно, но однажды - зимой 1888 года - состоялся разговор, о котором вспоминали придворные, находившиеся за дверью:
- Тебе тридцать лет, Рудольф. Ты обязан вести себя как взрослый. Империя не нуждается в романтических бреднях, - император медленно поднялся из-за стола красного дерева, внушительно нависая над сыном.
Кронпринц устало поморщился.
- Империя не нуждается ни в чем, кроме своего спокойного умирания.
- Ты говоришь как революционер. Как безумец. Твои статьи в газетах, твои речи в частных салонах…
- …мои мысли, отец. Только мои. Или мне и думать нельзя? - взвился Рудольф.
- Ты думаешь слишком много. И слишком не туда. Это опасно - для тебя и для всех нас.
- Тогда вычеркните меня. Я не прошу ничего более. Ни трона, ни роли. Только свободы. И - молчания.
Больше они не сказали друг другу ни слова. Сын императора резко распахнул двери, отчего слуга, всегда стоявший на страже главного кабинета империи, споткнулся, едва не полетев на натертый до блеска паркет. Но успел оправиться под суровым взглядом Франца-Иосифа. Рудольф в запале после неприятного разговора, проскочил мимо вытянувшегося перед ним военного чина, вызванного на аудиенцию по поводу очередного всплеска недовольства в Венгрии.
"М-да… слаб, слаб в глазах отца, а что мать? Уж слишком хрупок ее ребенок для нашего мира", - невольно усмехнулся офицер, одергивая мундир, на котором и так не было ни одной мало-мальски заметной морщинки. Он слышал почти весь диалог на повышенных тонах, как и многие приближенные, слонявшиеся здесь по рабочей надобности.
Кронпринц, пребывавший в мрачном расположении духа, испытывал боль не только физическую, страдая от последствий сифилиса, тогда почти не лечившегося, но и нравственную. Его брак с бельгийской принцессой Стефанией не задался: холод, формальность, полное взаимное непонимание. После рождения дочери Елизаветы ("Эрци", как ее называли) Стефания не могла иметь детей. Для Габсбургов это означало конец династии по мужской линии.
Давление становилось невыносимым. Осенью 1888 года Рудольф писал матери - императрице Елизавете (Сиси), которую очень любили в Австрии:
"Милая мама, Вы хоть раз пытались услышать, как воет зверь в клетке? Не тот, что рычит - а тот, что уже замолчал. Это я. Никто не слышит. А если и слышит - делает вид, что это сквозняк".
Охотничий домик в Майерлинге стал не только его убежищем. Он стал его предсмертной комнатой еще за год до зловещих выстрелов.
Мария фон Вечера - тень в багровом шелке
Она родилась не в дворцовом блеске, но и не в бедности. Мария фон Вечера, дочь барона и дипломата Альбина фон Вечера и Хелены Балтацци, принадлежала к старой австрийской аристократии. Воспитывалась строго, но с налетом восточной экзотики - мать ее происходила из семьи греческих купцов из Константинополя, и в доме говорили сразу на четырех языках. Мария с ранних лет впитывала не только манеры, но и представления о романтической любви, долге и жертве. Она росла под сенью трагедии: ее отец умер, когда девочке было всего девять. Мать окружила дочь неусыпной опекой, и при этом - мечтами о выгодной партии. Однако Мария не жила расчетом.
"Я хочу любить великого человека, - писала она подруге, - того, кто носит не только мундир, но душу".
К семнадцати годам девушка была хороша собой - не ослепительна, но нежна. Высокая, с темными волнистыми волосами, матовой кожей и выразительным взглядом, полным необъяснимой затаенной тоски и надежды на что-то необыкновенное, обязанное непременно случиться в ее жизни. В салонах ее звали die schöne Vetsera - "красивая Вечера".
Они познакомились весной 1888 года. Инициатива, по некоторым данным, исходила от нее. Помогли связи ее семьи с придворными. Баронесса и наследник престола - некая экзистенциальная предначертанность эпохи декаданса толкала их навстречу друг другу. Свидания происходили тайно. Мария писала ему стихи, он читал ей Дарвина, рассказывал о безысходности своей роли, рожденного править народами. Называл ее своей "süße kleine Frau", "моя маленькая женщина". Она восхищалась им - не мужчиной даже, а символом, страдающим богом из оперного репертуара. В нем было что-то байроническое, неукрощенное и обреченное - как ей виделось, как она мечтала.
Из письма Марии к подруге Митци Казанович, декабрь 1888 г.:
"Он смотрит, будто за ним тысячи мертвых. Он говорит, как будто знает, что время его вышло. Я не могу оставить его одного. Это было бы предательством. Лучше умереть вместе, чем жить отдельно, не зная, что с ним".
Мать Марии догадывалась о том, что между ее дочерью и наследником престола происходит нечто болезненное, патологическое. На их отношениях почти с самого начала лежала некая печать обреченности. Но, возможно, до конца не верила, что все может зайти так далеко и окончиться так трагически. Как-то вечером в католическое Рождество баронесса по своему обыкновению поднялась в комнату дочери, чтобы поговорить перед сном. Но Марии в столь поздний час не оказалось дома.
"Может быть, она приглашена на ужин к друзьям и отправилась туда в сопровождении кого-то из своих ветреных подруг. Но почему не предупредила?! Вот же дерзкая девчонка!"
Уже стоя на пороге, Хелена еще раз обвела комнату недоверчивым взглядом. Словно пыталась проверить, а не спряталось ли ее своевольное дитя в каком-нибудь из темных углов, или под тяжелым балдахином, окружавшем постель. В ее поле зрения попала небольшая керамическая вазочка, стоящая на туалетном столике. Обычно дочь скидывала туда свои многочисленные украшения, подаренные, как правило, матерью, либо близкими родственниками. Но сейчас там одиноко золотилось кольцо. У баронессы внезапно сжалось сердце. Она приблизилась к консоли и взяла его в руки. Кольцо изящной работы, отполированное до блеска, было скромным. На внутренней стороне обращала на себя внимание гравировка: "In Liebe vereint bis in den Tod" - "В любви соединены до смерти".
В этот момент на лестнице послышались легкие шажки, Мария стремительно вошла в комнату. Ее мать - баронесса Хелена фон Вечера сидела у зеркала, обрамленного в бронзу и крутила в руках драгоценность.
- Мама, что ты…
- Ты хоть понимаешь, кто этот человек?! - перебила Хелена. - Ты понимаешь, что имеешь дело со взрослым и достаточно искушенным во всех смыслах мужчиной? В конце концов, он наследник императорского престола и мы неровня ему. Ты… ты была с ним?
Мария вспыхнула, подбежала к матери и зарылась лицом у нее на груди.
- Мама, мне не жить без него, все кажется таким бессмысленным, ненастоящим, когда Рудольф не рядом, - бормотала дочь, всхлипывая.
"Бедная, бедная моя экзальтированная девочка… Он раздавит тебя. Как мне спасти тебя от него, от этой семьи, от этой напасти…" - Хелена прижимала к себе дочь и судорожно гладила ее темные кудри.
Мария, как и многие ее сверстницы, воспитанная в тепличных условиях богатых домов своего времени, была оторвана от действительности. Грезила романтикой, страстно любила поэзию. Бесконечные балы и приемы в роскошных гостиных при свечах. Разговоры с товарками о галантных военных мундирах, давали определенную подкормку ее представлениям о любви к мужчине. Ее 17-летняя душа до конца явно не осознавала, что слова: "соединены до смерти", означают лишь одно - продолжения не будет. Только пустота, без цвета, без запаха, без жизни… После… она не встанет, не отряхнется и не пустится вновь во все тяжкие - любить своего Рудольфа. Не превратится в настоящую женщину, хотя и познала физическую сторону любви. Которая, впрочем, была для нее не так важна, как эмоции и чувства. Не проживет ярких впечатлений и моментов, не увидит красоты мира, никогда не повзрослеет.
Юной баронессе льстило и самое внимание со стороны не просто мужчины, но сильного мира сего - много старше ее, опытного, страдающего, непонятого своим временем. Если бы только она дала себе возможность задуматься, хоть на минуту представить, но нет… Ее влекло ложное очарование страсти. Об этом она говорила с близкой подругой. Об этом написала и ей и своей матери в прощальных письмах, обнаруженных лишь в 2015 году. До этого времени считалось, что Мария Вечера приняла смерть не осознанно и насильно.
Влияние, оказываемое на молодую женщину кронпринцем, безусловно, было велико. Эгоцентризм этого человека стал естественным продолжением всей его личности. Понимание того, что он лишает жизни цветущую наивность в лице своей любовницы, даже не приходило в его голову. Ведь она всего лишь женщина, да молодая, да, пылкая, да не на шутку увлекшаяся им. Но что она может знать о новых веяниях, о его желании строить новый мир, нести свой преждевременный либерализм как знамя. Она просто восторженная девочка, по собственному желанию решившая разделить с ним всю тяжесть его метаний и унаследованной от матери, императрицы Сиси, депрессии.
Последние дни
28 января Рудольф и Мария выехали из Вены в Майерлинг. Время от времени их карету подбрасывало и трясло на ухабах. Но седоки этого не замечали. Как и вообще не замечали суеты вокруг себя. Слуги меж тем укрепили скудный багаж путников на крыше экипажа. Заботливо укутали ноги молодой женщины меховой накидкой. Все было мимо, они ничего не видели, были поглощены собой и друг другом. Им хотелось поскорее остаться наедине со своими мыслями, подготовиться к таинству ухода в небытие.
Сопровождавшей молодую баронессу камеристке сказали о "милой, безопасной прогулке". Рудольф был сосредоточен и спокоен, он все уже про себя решил. Но время от времени прикасался к руке Марии, затянутой в тонкие замшевые перчатки, как бы ища у нее поддержки. Она отвечала ему слабым пожатием. Что происходило в ее голове в эти минуты, насколько она действительно была готова расстаться с еще не прожитой жизнью? Может быть, не верила, что наследник империи пойдет до конца или не заберет ее с собой в никуда?.. Этого нам не узнать.
… Граф Гойос спешился, бросил поводья лошади подбежавшему конюху.
- Кронпринц у себя?
- Ждем с минуты на минуту. - Навстречу графу вышел дворецкий.
- Принц просил передать, чтобы его не беспокоили, как приедет. Его Высочество немного простужен и будет отдыхать. Покои как всегда ждут вашу светлость. В котором часу подавать ужин?
- Ужинать, пожалуй, не стану. Принесите мне бутылку Токайского.
Дворецкий поклонился и вышел отдать распоряжения.
Йозеф Гойос был немало обескуражен тем, как в последнее время выглядел его друг. Подавленность Рудольфа чрезвычайно усилилась. Граф рассчитывал этим вечером вызвать кронпринца на откровенный разговор. Но время уже было потеряно. Больше живым увидеть эрцгерцога графу так и не пришлось. Ему ничего не было известно о планах Рудольфа и его любовницы.
Той ночью в замке не горела ни одна свеча. Только ветер шуршал по елям, да время от времени ухала где-то в глубинах Венского леса неспящая сова. 29 января слуги услышали глухой стук из спальни принца. Но никто не решился войти.
Наконец утром 30 января камердинер Лошек настойчиво постучал в апартаменты эрцгерцога. Ответом ему было полное молчание. Он слегка приналег на дверь спальни, которая оказалась запертой изнутри.
- Ваше сиятельство, - встревоженный камердинер обратился к гостю кронпринца, - Его Высочество не отвечает на стук. И к нему невозможно зайти. Как бы не случилось чего…
- Идем! - Гойос в одиночестве завтракал в столовой, ожидая появления Рудольфа.
Он приказал взломать дверь. На кровати сильно наклонившись вперед, сидел Рудольф, бледный, с кровью у виска. Рядом лежала Мария, под кружевным воротником ее прозрачной сорочки расплылось багровое пятно.
Версии, лживое молчание и официальная неправда
Узнав о разыгравшейся в Венском лесу трагедии, Франц-Иосиф надолго закрылся в своем кабинете. Челядь ходила на цыпочках. Император, глубоко потрясенный произошедшим, крупными шагами мерил довольно аскетично обставленную комнату. Он до боли сжал руки за спиной, в голове беспрестанно билась одна мысль:
"Как он мог так поступить?! Предательство, предательство по отношению к семье, к своим священным обязанностям. Мой единственный сын оказался вульгарным, безответственным слабаком. Плюнул на все ценности и заботы огромной империи".
Император мысленно взывал к женщине, которую любил больше всего на свете, к своей жене - императрице Елизавете. Там было все: и обвинения в мягкости, с которой Сиси стремилась воспитывать их сына, и ее сопротивление - она не позволяла жестко муштровать Рудольфа, как это было принято при Австрийском дворе многие поколения. И вот чем это обернулось, по убеждениям Франца-Иосифа.
Прекратив ходить взад-вперед, император тяжело опустился в кресло у рабочего стола, на котором в порядке были разложены документы. Ему припомнился один из давних тяжелых споров с женой.
Тем поздним вечером в Хофбурге между супругами произошла серьезная ссора. Франц-Иосиф был немало раздражен. Сиси сидела у окна с книгой в руках, когда он вошел в ее будуар.
- Елизавета, мне необходимо поговорить с тобой. Это касается Рудольфа.
- Разумеется. Надеюсь, с ним все в порядке? - Подняла голову Сиси.
- Физически - да. Но я только что говорил с Латуром. Он сообщил, что ты в очередной раз распорядилась отменить занятия Рудольфа по верховой езде. Это правда? Все чаще я слышу, что ты вновь нарушаешь договоренности. Вмешиваешься в его расписание, даешь указания гувернерам, отменяешь уроки, - Франц-Иосиф все еще был холоден и сдержан.
- Я его мать, Франц. Разве мне не позволено заботиться о собственном сыне? Или это - прерогатива только генералов и воспитателей по образцу казармы? У него была сильная головная боль, и он замерз до костей после утреннего строя. Разве в этом есть преступление?
- Преступление - подрывать дисциплину. Ты осознанно мешаешь процессу воспитания. Латур опытный офицер, ему поручено важнейшее дело. Ты прекрасно знаешь, что я не позволю, чтобы из наследника престола вырос изнеженный мечтатель. У него судьба, которую он не выбирал, но которой он должен быть достоин, - резкие нотки все более отчетливо проявлялись в голосе императора. - Ты всегда ставишь чувства выше долга, Елизавета. Но на троне так не живут. Ты судишь сердцем, а не разумом. А в воспитании будущего монарха сердце - это слабость. Рудольф не должен стать таким как мой брат. Он не будет вторым Максимилианом, погруженным в философские фантазии. Он должен стать солдатом, государем!
- А, по-твоему, достоинство - это унижение? Уроки, начинающиеся до рассвета, холодная строгость, запрет на проявление чувств? Он всего лишь ребенок! - императрица встала и подошла к своему бюро, на котором лежало недочитанное ею письмо из Геделле, чтобы немного успокоиться.
Сиси невольно обхватила себя за плечи, словно защищаясь. Она с трудом сдерживалась, чтобы не повысить голос на супруга.
- Солдатом? В семь лет? Ты видел его руки? В синяках от зимнего хлыста, который держит его инструктор по маршировке. Ему снятся кошмары! Он дрожит, когда слышит шаги Латура в коридоре.
- Именно потому, что он ребенок, ему нужен порядок, а не капризы. Он не простой мальчик, а будущий император. Твое чрезмерное вмешательство сбивает его с пути. Ты путаешь любовь с жалостью.
- А ты - строгость с равнодушием.
- Ты преувеличиваешь. Он просто чувствительный, и это нужно вытравить. Такие слабости не терпимы при дворе. Он будет одинок, и ему нужно стать крепче.
- Одинок - как ты? Как я? Как ты хочешь сделать его крепким, если изо дня в день разбиваешь в нем все живое? - с жаром возразила Елизавета.
- Ты не понимаешь сути власти. В ней нет места для жалости. А у тебя - только поэзия, прогулки и жалость. Ты хочешь сделать из него… кого? Лирика?
- Я хочу сохранить в нем человека. Не оболочку в мундире, а душу. И да, если хочешь - я вмешаюсь снова. Если увижу, что его ломают, я не отступлю.
Сиси шагнула навстречу мужу и горько бросила в сердцах:
- Возможно, именно поэтому я никогда не чувствовала себя здесь на своем месте.
Она знала, что эти слова ранят супруга. Он держал империю в крепких руках, но противостоять любимой женщине ему было совсем непросто. Франц-Иосиф вздрогнул, будто его наотмашь ударили по лицу. Подойдя к дверям и не оборачиваясь, он твердо произнес:
- Прошу тебя, больше не вмешивайся в его воспитание без согласования. Это мое последнее слово.
- А у матери не бывает последнего слова? - прошептала в спину мужу Сиси.
В этот момент за дверью комнаты послышался легкий шорох. Снаружи Рудольф, прильнув к щели и затаив дыхание, слушал разговор родителей, происходивший на повышенных тонах.
- Что это за шорох, - император с удивлением оглянулся вокруг. - Разве ты здесь не одна Елизавета?
- Рудольф иногда прячется за дверью, когда боится. Когда не может уснуть. И он слышал больше, чем мы с тобой осмеливаемся признать.
Франц-Иосиф распахнул дверь. В темном коридоре стоял босой Рудольф в ночной рубашке и молча смотрел на родителей.
- Ты… давно здесь? - растерялся отец.
- Я не хочу быть императором, - прошептал кронпринц.
Сиси метнулась к сыну и крепко его обняла. Франц-Иосиф смотрел на эту сцену, не в силах сдвинуться с места.
… Сейчас эти воспоминания стремительно проносилось в голове разом постаревшего императора. Его измученная голова склонилась на руки, и он впервые с того ужасного дня как узнал о случившемся, тяжело задремал.
Дом без звука. Семья Вечера в январе 1889 года
Вена. Особняк на площади Карлсплац. Январь. Мерзлый воздух не расползался, а будто сжимался вокруг фасадов, делая улицы равнодушно-бесцветными. Газеты еще не были выложены, но первые слухи уже приникали к замочным скважинам, змеились сквозь толстые стены домов, словно первый порыв несущейся лавины.
В доме Вечера стояла невыносимо плотная тишина. На втором этаже, в покоях, где еще неделю назад звучал нежный девичий голос, шторы были наглухо задернуты, зеркала занавешены черным крепом, как будто в страхе, что отражение Марии может явиться вновь. Баронесса на несколько дней заперлась в комнате дочери, не позволяя никому входить и дотрагиваться до ее вещей. Она почти не ела и не впускала к себе даже остальные детей. Но в один из тех тягостных вечеров Хелена все же спустилась вниз. Она сидела у камина. Ее руки судорожно комкали носовой платок. Слуги двигались почти бесшумно и плакали вполголоса в коридорах. Не от горя как такового, а от страха. Гибель баронессы и наследника престола - это не просто трагедия. Это был удар по самой сути двора. И по тем, кто оказался слишком близко.
Хелена с трудом поднялась и позвонила в колокольчик. В комнату робко вошла молоденькая горничная. Она была напугана настолько, что боялась лишний раз пошевелиться.
- Принеси серебряную шкатулку из моей спальни и зажги свечи, - буквально проскрипела Хелена.
Она не могла нормально произносить слова в эти страшные дни. Голос не подчинялся женщине, горло исторгало лишь бульканье. Горничная поспешила исполнить приказание, девушке хотелось оказаться сейчас где-нибудь далеко отсюда. Вдыхать чистый морозный воздух, а вместо этого она вынуждена была задыхаться в угнетающей атмосфере скорби. Слуги стали увольняться из этого печального дома. Никому не хотелось служить у господ, чья дочь была заклеймена позором. Ее называли чуть ли не проституткой, говорили о непристойности, с которой она якобы вешалась на кронпринца. И довела до такого страшного конца. Габсбурги прекратили всякое общение с семьей фон Вечера. Все визиты были отменены. Семью фактически вычеркнули из придворного круга.
Хелена надела круглые очки. Красные от бесконечных слез глаза жгло. Читать было невыносимо тяжело. Но баронесса негнущимися пальцами достала из шкатулки письма и в который уже раз заставила себя вглядываться в полудетский подчерк дочери.
"Дорогая мама, прости меня. Я знаю, что причиняю тебе боль, которой ты не заслуживаешь. Но я люблю его, и не могу, не хочу жить без него. Мы вместе решили, что уходим из этого мира. Он больше не видит будущего, и я не могу оставить его одного в последнем шаге…"
Дальше Хелена читать не смогла, приведя себя в порядок, насколько это позволяло ее состояние, она вновь позвала служанку. И на этот раз приказала заложить коляску. В Хофбурге, куда отправилась баронесса, ее не приняли. Аудиенции у Франца-Иосифа ей добиться не удалось. Более того, семье было категорически запрещено общение с прессой. Двор был в ярости. И не только из-за смерти Рудольфа. Но и потому, что имя "фон Вечера" попало в первые полосы - как имя виновницы, соблазнительницы, отравы для престолонаследника.
Будучи жестким человеком, и понимая всю тяжесть содеянного его сыном, император постарался замолчать и как можно глубже упрятать от всеобщего обсуждения трагедию, постигшую его семью. Случившее в Майерлинге перевели в разряд самоубийства по "недомоганию рассудка" с одной стороны. Сначала было объявлено, что принц скончался от разрыва сердца. Затем говорили о случайном выстреле. В итоге прозвучала официальная версия - "самоубийство в состоянии временного помешательства". О Марии же не было сказано ни слова. Ее имя исчезло из официальной версии. Тело похоронили и отпели тайно. Без имени на надгробии, без креста, без мессы.
Император выкупил охотничий домик, бывший в личном владении сына. Он приказал устроить в нем монастырь ордена кармелиток. Покои кронпринца, в которых произошло двойное самоубийство, превратили в часовню. А на месте зловещего ложа возведен алтарь. Глядя на этот алтарь, сложно представить, что когда-то здесь находилась спальня, в которой происходили очень личные интимные вещи. Как известно, Рудольф имел достаточно любовниц и до своей последней любви, ушедшей с ним в вечность.
Через несколько лет мать Марии, Хелена, добилась перезахоронения дочери на Центральном кладбище Вены - уже с крестом и именем. Это был акт молчаливого бунта против бессердечия двора. Однако отношения с Габсбургами так и не восстановились. Ни сочувствия, ни публичных извинений не последовало. В переписке императора Франца-Иосифа имя Марии не упоминается. Даже посмертно ее исключили из контекста трагедии. Рудольф - якобы пал жертвой "политического отчаяния". Она - была жертвой "случайной", не достойной даже строк в официальном некрологе.
В 2015 году были найдены документы, свидетельствующие о том, что Мария не была убита Рудольфом насильно, как полагали историки. Она пошла на этот шаг исключительно по собственному желанию. О чем и писала в письмах к матери, сестре и близкой подруге.
Стефания, вдова кронпринца, так и не простила своего мужа. Ее дневники молчат. Елизавета, мать Рудольфа, с тех пор ни разу не снявшая с себя черной одежды, отправилась в вечное странствие. Она почти не возвращалась в Австрию и больше никогда не улыбалась.
* * *
Давно распалась империя, нет больше династии Габсбургов как императорской фамилии. Но каждое утро в Майерлинге по-прежнему начинается с молитв за грехи и упокой душ кронпринца Рудольфа. Так когда-то решил император Франц-Иосиф. Это остается неизменным и по сей день. В память о Марии в монастыре существует более чем скромная комната, расположенная за пределами основного здания. Молитвы в честь Марии, вечно юной возлюбленной несостоявшегося монарха, звучат отдельно.
Тени Майерлингской трагедии до сих пор живут в прекрасных чертогах Венского леса, и нет ответа на многие вопросы. Так как не существует и очевидных доказательств, из-за чего с первых дней плодятся разнообразные теории заговора. Не были ли они убиты? Не была ли то месть за политические взгляды Рудольфа? Или все-таки это была романтическая трагедия, спланированная им самим в порыве отчаянного бегства от мира?
Марию эксгумировали лишь в 1959 году. Результаты экспертизы ничего не прояснили. Череп был поврежден, но непонятно от чего - от пули, от удара?..
История без последней точки
"Не знаю, как умер мой сын. Но знаю, что он жил не своей жизнью", - так однажды сказала Елизавета.
Майерлинг - это не просто трагедия в хронике династии. Это метафора: о невозможности быть собой в костюме, сшитом для других. О любви, которая не выдержала испытания суровой реальностью. О веке, который начал трескаться задолго до 1914-го. И пока стоят стены, где он свел счеты с жизнью, и где она задыхалась от любви, - история не заканчивается. Без приговора. Без истины. Только с вопросом:
"А если бы им дали просто жить?.."