Ушел из жизни Владимир Котляров-Толстый или просто Толстый - под этим артистическим псевдонимом он был известен много лет.

Толстый снялся в дюжине фильмов, но артистом он был в любом из своих занятий - издавал ли эпатажный журнал "Мулета", шокировал ли публику пламенной проповедью из недр римского фонтана Треви, ругался ли с бронзовым Солженицыным или гуттаперчевой Иловайской-Альберти, редакторшей "Русской мысли" - в каждой своей роли он мастерски исполнял самого себя. Однажды Толстый с гордостью рассказывал мне, что когда эпизод снимается на натуре, французская съемочная группа доверяет ему (ему!) закупку вин и сыров для пикника. Действительно, такого признания мало кто из русских добился в обществе победившего гурманизма; подбор вин и сыров - самое святое, что только может представить себе француз и ошибки в таком деле готов карать гильотиной.

Основатель журнала "Мулета", основоположник философии вивризма и искусства пост-арта, Толстый всегда ощущал себя разрушителем основ, нарушителем правил, условностей, норм, даже полиграфических стандартов.

Журнал "Мулета" издавался, как явствует из его названия, с целью раздражения граждан. Он и раздражал - вызывающим неуважением к привычному облику страницы, нарушением принятых законов жанра, ненормативной лексикой, без обиняков характеризовавшей суть явлений. Этот журнал с его выходившим за грань содержанием был необходим для придания полноты и законченности картине мира, составленной из "нетленки и духовки" - синтеза нетленных ценностей с духовным величием, как написали Питер Вайль и Александр Генис в предисловии к подборке стихов крамольного Вагрича Бахчаняна, автора и персонажа "Мулеты".

В журнале, выходившем в 80-х, обозначились практически все значимые фигуры злой доперестроечной эмиграции - Хвостенко и Милославский, Кузьминский и Лимонов, Гробман и Волохонский, Медведева и Бокштейн, Комар и Меламид. Творчество этих авторов теперь в России широко известно - это позволяет ограничиться только перечислением имен, но тогда, в 80-х, выбор издателя-одиночки был основан исключительно на его собственных представлениях о роли артиста, у которого остался только родрой язык, потому что родная земля ушла из-под ног. Ну а те, кто открестился от скандального издания, пораскинув благочинной "Русской мыслью" - тогдашней властительницей дум эмиграции о себе, были обозначены в сборнике "Говно о Толстом".

Толстый жил и творил, как умел и чувствовал - не прислушиваясь к авторитетным мнениям, не уважая протокола и не учитывая вкусов широких потребительских масс.

Судьба свела нас в Париже в конце 90-х. Толстый подарил мне один из своих шедевров - собственноручно расписанный галстук. Отобедав, мы поехали на выставку в одном из парижских подвалов, выделенных властями для творческой русской эмиграции. Вернисаж посетил и российский посол, однако, дойдя до толстовского шедевра пост-арта, призывавшего совместить тогдашнего российского самодержца Б. Ельцина с осиновым колом, в гневе покинул мероприятие.

Поводы для эпатажа неутомимый труженик "Мулеты" находил в самых неожиданных местах. Таких, например, как налоговая инспекция Парижа. Перебравшись во Францию в конце 70-х, он ежемесячно посещал это крайне неувеселительное заведение с целью уплаты налога в сумме 19 франков со своего скудного эмигрантского пособия. Чиновники махали на него руками, гнали вон и приводили в пример коренных французов, уклонявшихся от уплаты миллионов, но Толстый, одержимые стихией скандала, был непобедим в стремлении совершить платеж. Реакция на эти перформансы оказалась совершенно непредсказуемой, как и бывает с истинным искусством. Несколько лет спустя, когда скандалист обратился к иммиграционным властям с прошением о гражданстве, власти, ища стандартный повод для отказа, заглянули в архив налоговой инспекции и были так потрясены увиденным, что на месте выдали мсье Котлярову удостоверение французской личности.

Собственно, основной постулат философии вивризма (от французского глагола vivre - жить) как раз и предполагает единство жизни и творчества - акт, в котором художник отвечает за свое творчество собственной жизнью. Он без оглядки сжигает себя в этом акте, провоцируя окружающих на реакцию. У современного конформистского искусства, готового подстраиваться под любое общество, этот метод вряд ли мог получить одобрение, но истиные художники отзывались о художнике и его опытах более чем уважительно. "Володе Толстому - самому теплому человеку русского Парижа с пожеланием удачи в гениальном творческом бепределе во славу русского божественного искусства" - под этим посвящением на фотографии стоит подпись Эжена Ионеско.

Конверты с почтовыми отправлениями Толстого вызывали оторопь у почтальонов. Причудливая вязь из собственных штемпелей, монет, картинок и фотографий, вклеенных и вверстанных в холст конверта, - все это придавало письму необыкновенную значимость, выходящую за рамки эпистолярного - и вообще вербального жанра. Хотелось забрать конверт в рамку и поместить на стене. Что я, собственно, и делал, завесив его шедеврами всю редакцию "Бесэдер?а".

Наиболее ярким представителем пост-арта остался сам Толстый. Это искусство только-только стало утверждаться - в России, Японии, Франции и других странах прошли вернисажи Толстого, но тут сама бумажная почта, вытесненная электронной, приказала долго жить.

Попытки закачать содержание в новую форму не имели такого успеха. Серые голыши с Нормандского побережья, однотонные галстуки из соседнего бутика, и аляповатые купюры, расписанные стишками, афоризмами и лозунгами Толстого, оставались традиционными артефактами пост-модернизма и почему-то не производили такого впечатления, как его конверты. Видимо, потому что в отличие от писем и бандеролей не соприкасались с действительностью. Несколько раз я все-таки надевал на какие-то приемы галстук от Толстого, но куда лучше он смотрелся на обложке журнала "Солнечное сплетение", который я тогда издавал в Иерусалиме.

Впрочем, рисование на деньгах закрепилось в творчестве некоторых художников и купюры, получаемые за эти шедевры, вполне покрывают не только сами шедевры, но и стоимость материалов, ушедших на покрытие. Но и тут вивризианские прозрения Толстого переливаются в непредсказуемую реальность. На конверте, в котором Толстый прислал мне в подарок каталог своей выставки "Деньги. Полная деноминация", я обнаружил штемпель французской почты: "17 августа 1998 года" - день катастрофического дефолта в России.

"Случайное совпадение", - пожал плечами один российский коллега, когда я показал ему этот конверт. Не иначе. И в своем-то отечестве пророков нет, а уж тем более в эмиграции.

Марк Галесник