Андрей Кончаловский давно бы уже был классиком, если бы ничего не делал. Но он снимает фильмы, ставит пьесы, пишет политические статьи, выпускает мемуары, открывает ресторан – короче, продолжает раздражать. И главное противоречие – именно между явным масштабом личности и абсолютной живостью этой личности. К этому типу художников в России не привыкли. Человек в 75 лет должен уже знать, как жить, и всех этому учить – а Кончаловский не знает. Отец в 75 был хулиган – Начнем с неприятного вопроса. – Интересно, попробуйте. – Как вы ощущаете свои 75 лет? Тут про 45-то подумать страшно... – Привыкаешь. Мысль о возрасте – на самом деле мысль о смерти, но с ней надо просто жить, как в провинциальных городках Италии, где на площади обязательно висит доска: умер такой-то, соболезнования родным. А кругом Италия, солнце, счастье, и как-то это сливается в одном чувстве жизни. В конце концов, помните, у Вуди Аллена: придет смерть – скажите, что меня нет дома. – Почему, возраст – это не только смерть. Столько сделано, прожито, а ничего не изменилось... – Если задавать себе вопрос, что изменилось, лучше не родиться вообще. Ничего не меняется никогда, и в этом, кстати, причина бессмертия искусства. Вы в самом деле очень хотите, чтобы все изменилось? А уверены вы, что после этого будет нужен, скажем, Шекспир?  – Вы своего отца в 75 помните? – Мне до него далеко – он был хулиган. – Выглядел-то посолиднее... – Меньше двигался, особенно после перелома шейки бедра. Но сановитость была чисто внешняя, он делал, что хотел, и озоровал постоянно. Вообще понятие самодисциплины и тем более заботы о себе было мало ему знакомо: я уговорил его заняться голоданием. Он проголодал три дня и сказал: "Ну ладно, я п-пошел пиво пить". Между прочим, когда я сам впервые увлекся голоданием, ложиться пришлось в единственную клинику – к профессору Егорову, который диетами лечил шизофрению. Отец пришел в отчаяние: "У тебя в личном деле будет записано, что ты шизофреник! Ты ничего не сможешь, никуда не выедешь!" – советская власть за такими вещами следила. Хулиганство отца было очень обаятельно: как-то они с Егором гуляли по Парижу – это Егор рассказывал – и зашли в аптеку. Отец спрашивает: "Есть у вас сигареты без никотина?" "Да, пожалуйста". Он купил пачку, они вернулись в гостиницу, отец взял эту сигарету, лег на кровать в пальто, ботинках – и закурил. Егор говорит: "Дед, ты чего?" И он отвечает: "Да это я вы...бываюсь". Или когда Путин приехал поздравлять его с девяностолетием. Никита пришел, я галстук надел, чего почти не бывает... Вручают отцу фотоальбом – сделали в подарок, сотни его фотографий разных лет. Сидит листает... "Да-а-а... Кобелина я был!" У Путина несколько вогнулось лицо. – А он писал что-нибудь в поздние годы? – Много. Кстати, лучшие детские вещи написаны не в молодости, не про нас, а после шестидесяти, про внуков. "У меня опять тридцать шесть и пять" – это я уже во ВГИКе был. "На прививку, первый класс" – тоже позднее. Но он и лирику писал в старости, вполне серьезную и очень, по-моему, хорошую. Про последний лист было стихотворение, как все с ветки улетели, а он один остался, – да, он так себя и чувствовал. Интересна жизнь героя после смерти – Мы тут посмотрели шесть ваших картин к юбилею... – Очень приятно. – И кажется, что вы все время пытаетесь снять народное кино, найти для народа новый язык. – Ребята, я никогда об этом не думал. Все бессознательно происходит. Ну да, наверное... я ведь считаю себя учеником Феллини (в смысле мировоззрения), Бергмана – у него каждый кадр очень красив, кадров мало, и все выверенные, и неважно даже, что там говорят, хотя говорят километрами, – и в особенности Куросавы, который вообще единственный эпик в мировом кинематографе, по-моему, – и я, наверное, бессознательно шел в ту же сторону. Потому что в этом есть какой-то Шекспир. Шекспир же очень деревенский, феодальный – и Эльсинор большая деревня, и замок Лира... Я люблю поэтому народные праздники снимать. Проводы в армию, скажем, с их трагическим весельем – как в финале "Аси Клячиной", где вообще-то совсем трагедией кончалось, но я потом понял, что эту трагедию надо давать сквозь смех. Или как уход героя в армию в "Романсе", на высшей точке любви. Кстати, я именно на "Романсе" понял, что интересна-то не трагедия, а – после. Жизнь после смерти. Вот и Ася смеется в конце, когда все кончено. И герой "Романса" не умирает, а живет дальше, хотя в сценарии Жени Григорьева он умирал, когда узнавал, что героиня Кореневой другого полюбила. Я говорю: Жень, пусть он не умирает, а то смерть от любви – ну это как-то уж никто не поверит. А он говорит: но ведь это так и есть! Ты посмотри вокруг (а мы в машине едем, Ленинский проспект, осень-зима, грязь) – ведь это, говорит он, все мертвые ходят!

Ну а мне неинтересно так. Мне интересно, чтобы герой потом полюбил уже обычную девушку, такую Иру Купченко с платиновыми волосами. Уже простой любовью, а не такой, от которой говорят стихами. Уже в черно-белом изображении. Россия вернулась в Московскую Русь – Режиссеры сейчас не любят о политике, но вы-то любите, так что – каков прогноз? – Россия вернулась в свое естественное состояние. – Ну уж! – Да, именно. В Московскую Русь. Ничтожно тонкая светлая полоска при огромной массе темного населения, живущего на уровне и по понятиям шестнадцатого века. Русские просветители называли крепостных "белыми неграми". Это и было государство белых негров. Потом пришел Петр и попробовал всех сделать европейцами – его толчка хватило на двести лет. Вся русская классика, музыка, военное искусство – следствие реформ и взглядов Петра. Но для этого нужен был Петр – фактически предатель стрельцов и бояр. Пока сейчас не появится такой же предатель, Россия будет жить в привычном ей состоянии все той же Московской Руси. Причем просвещенные будут изо всех сил притворяться неграми – как в ХХ веке притворялись советскими Ахматова и Пастернак. Это, кстати, иллюзия – что Советский Союз тоже был толчком к просвещению. Он это просвещение пятьдесят лет искоренял, только в семидесятые у него стали крошиться зубы и появилась кое-какая интеллигенция, подзаконная, конформная, притворяющаяся классово своей... А так-то Советский Союз был тот же "Третий Рим", о чем я и снял "Ближний круг". Кинематографически это вкусно – кремлевские коридоры, красные ковры, сапоги... Но по-человечески невыносимо, невозможно, там потому и вешается жена главного героя, что живая душа там изнасилована и деваться ей некуда. – А появление этого нового Петра возможно? – Возможно, но не обязательно: если нефть так и будет высоко стоять – зачем власти Петр? Просто в случае кризиса перестанет работать имитация. Сейчас же очевидно: имитируется все – и государство, и оппозиция, и все гражданские институты, и все государственные вертикали. Кризис, кстати, не обязательно будет нефтяным. Может внутри все надоесть. В этом смысле, не смейтесь, моя надежда на клерикализацию общества. Потому что утомить Россию рабством – это довольно мудрено, она этот опыт имеет и научилась сосуществовать даже с диктатурой. А вот клерикализация, фактически новый идеологический отдел ЦК – это не нравится, особенно молодым горожанам. Священники вместо замполитов. Закон Божий вместо истории КПСС. Это не обращает людей к вере, а раздражает, это может обострить ситуацию, так что я сейчас – за стремительное нарастание этого абсурда. Но, повторяю, абсурдом это кажется вам и мне, потому что мы русские европейцы, так сказать, "птенцы гнезда Петрова", но для огромной массы людей, расселившихся по гигантской территории от Волги до Курил, все, что происходит в Москве, выглядит вполне нормально. Так что от наших ревностных политиков, которые в одночасье все понавесили себе кресты и активно шныряли через отдельный вип-проход к поясу Богородицы в ХХС, этого можно ждать! Запреты выставок. Скандалы вокруг кино. Православные завучи. В который раз за 300 лет Московская Русь попытается взять реванш! Это будет еще не угроза стабильности, но спровоцирует рост неудовлетворенности. А тогда – новый Петр, он же Ли Куан Ю, если хотите, "предатель" правящего класса, может взяться откуда угодно. Закат Европы – это надолго – Но есть мнение, что на Западе сейчас кризис похлеще нашего, так что опираться этому Петру будет особо не на кого... – Ну, кризис Запада совершенно не тот, что наш. Россия благодаря своему примерно четырех­вековому джетлагу еще не скоро до него дойдет. Закат Европы, угаданный Шпенглером, – явление не одномоментное, это надолго. Он может ускоряться – такими явлениями, как нынешний раскол Евросоюза. А может замедляться – такими явлениями, как Брейвик. – Брейвик его замедляет? – Он показывает, до чего дошло. Он не спасение от кризиса, конечно, – он знак, насколько этот кризис глубок. Вызван он диктатурой политкорректности, диким консьюмеризмом, классом иждивенцев, мифом о глобальной деревне и мультикультурализме и в огромной степени постмодернизмом – а постмодернизм ведь и есть постоянный поиск нового во всем, в потреблении особенно... При постмодернизме происходит банализация истины. То есть напоминать о простых и верных вещах становится нельзя – это банальность, пошлость, это все уже было... Говорить правду тоже нельзя, неполиткорректно – правда редко бывает удобной. Если Европа сумеет обновиться – она уцелеет, если нет – измельчает и вымрет, но это вопрос столетий. А кризис Московской Руси – вопрос десятилетия максимум. – Есть шанс, что треснет Евросоюз? Представляете, только ему Нобеля – и бабах! – Вряд ли, честно говоря. Греция кипит, но Греция ведь православная страна. В католической Италии, в Испании есть проблемы, но нет бардака. Православие не предполагает той личной самодисциплины, какая есть у итальянцев, про англичан уж не говорю. – Ходят слухи, что в России скоро введут выездные визы. Вы верите? – Очень маловероятно. Но если отсюда нельзя будет свободно выехать – я уеду немедленно.  – Если успеете. – Успею. У меня двойное гражданство, второе – французское. В этом случае я просто откажусь от русского. Трудно тараканить на диване – Вы не хотите сегодня снять продолжение "Сибириады" – про эту новую роль нефти? – Снять большую художественную картину я очень хочу! Но не продолжение "Сибириады" – хотя и это было бы забавно, – а эпос про распад Империи. – Тоже на примере семьи? – Не обязательно. Начал бы с сотрудников ЦК, которые выносят книги из своих кабинетов, уничтожают записные книжки, бросаются из окон... Среди них, между прочим, были неглупые люди и даже приличные – из тех, кто руководил производством, допустим. А дальше – как рушился Союз. Но чтобы снимать такое кино, нужна государственная воля – в одиночку этого не поднять. – У вас нет ощущения, что ваш брат Никита несколько отошел от власти, или она его отодвинула как-то? – Он сейчас снимает новый фильм и глубоко им занят. Мы с Никитой о политике не говорим вообще-то. – А о чем же? – Находим. Вообще, ребята, Никита очень хороший человек. Правда. Действительно хороший. – Какой его фильм вы считаете лучшим? – Гениальным – "Пять вечеров". Очень хорошим – "Обломова". – Мы боялись, вы назовете "Пьесу". – А вам не нравится "Пьеса"? – Она перехвалена очень. – Но там впервые в кино найдена правильная интонация для Чехова! Ведь Чехов – это довольно сардонический автор, не циничный, конечно, но издевательский в каждом слове. Я думаю, камертон для его правильной постановки – это одно такое редко публикуемое письмо... вот, нашел! "Я не видел ни одной такой квартиры (порядочной, конечно), где бы позволяли обстоятельства повалить одетую в корсет, юбки и в турнюр женщину на сундук, или на диван, или на пол и употребить ее так, чтобы не заметили домашние. Все эти термины вроде встоячку, всидячку и проч. – вздор. Женщины... которые употребляются, или, выражаясь по-московски, тараканятся на каждом диване... это дохлые кошки, страдающие нимфоманией. Диван очень неудобная мебель. Его обвиняют в блуде чаще, чем он того заслуживает. Я раз в жизни только пользовался диваном и проклял его. Распутных женщин я видывал и сам грешил многократно... Роман с дамой из порядочного круга – процедура длинная. Во-первых, нужна ночь... В номере ваша дама падает духом, жантильничает, дрожит и восклицает: "Ах, Боже мой, что я делаю?! Нет! Нет!" Добрый час идет на раздевание и на слова, дама ваша на обратном пути имеет такое выражение, как будто вы ее изнасиловали, и все время бормочет: "Нет, никогда себе этого не прощу!" – Но вы-то сейчас "Трех сестер" поставили совершенно иначе. С диким надрывом. А он говорил: пишу водевиль. – Неправда, там подзаголовок "Драма". А про водевиль он говорил, чтобы Художественный театр не вздумал играть это как мелодраму. Ему не нравилась их томность, романсовость, он говорил, что в "Чайке" Тригорину в исполнении Станиславского хочется впрыснуть спермину... Это же нормальный мужчина, говорил он, у него штаны клетчатые, ботинки рыжие... А для меня "Три сестры" стали как предощущение колоссальной катастрофы – это же пьеса про то, что их всех через 15 лет расстреляют. Просто никто еще этого не знал, а Чехов знал. Дайте мне этого еще! – Вот интересно: как вы впервые посмотрели "Зеркало" Тарковского? – Он его придумал еще во время "Рублева". Я прихожу – а на моем журнальном столике стоит машинка и начатая (среди дня!) бутылка водки. Андрей напечатал две страницы сценария "Мать". Предполагалось снимать его мать скрытой камерой. Потом отдельно он придумал сценарий о военруке, из собственного военного детства, и потом это все сошлось в "Зеркале". Когда я монтировал "Дядю Ваню", он вдруг меня позвал посмотреть первый вариант фильма, три коробки, как сейчас помню. Я честно сказал, что ничего не понял. Ага, сказал он, теперь мне все ясно, теперь я перемонтирую так, что вообще никто ничего не поймет! – Да ладно, понятно же все... – Понятно, но Андрей специально так снимал, чтобы зрителю хотелось думать, он и дает время думать. Он скульптор, архитектор, строитель католических соборов – огромных, застывших: стой, смотри и думай. Мне ближе аналогия кино с музыкой, я хочу, чтобы шел сплошной поток, как у Феллини, чтобы некогда было думать, что это такое, а просто чувствовать "О, если б навеки так было!" и просить: дайте мне этого еще! И дети, и жены вроде бы не держат на меня зла

– Напоследок неприличный вопрос. – Ну попробуйте. – Долгая жизнь в одном браке – это хорошо? Или лучше, как у вас раньше было? Ведь вы с Юлей уже... – ...шестнадцать лет. – Быть не может. Ей что же, уже... – ...тридцать девять. Но, ребята, это же не вопрос длительности брака. Это вопрос опыта. В молодости была ненасытная жажда – чувственная, интеллектуальная. Каждый раз казалось, что – навсегда. Каждый раз через два-три года оказывалось, что не навсегда. А я готовился каждый раз остановиться, заводил детей – но, видите, оказалось, что и это неплохо. Дети-то хорошие. Я никогда не терпел, не смирялся – когда понимал, что больше не хочу, собирал чемодан и уходил. Но сейчас и дети, и жены вроде бы не держат на меня зла.

Быков Дмитрий

Напоминаем, в январе Андрей Кончаловский представит в Израиле спектакли "Три сестры" и "Дядя Ваня". Билеты можно заказать здесь и здесь или по телефону: 03-522-18-03