В последние годы он работает физиком в отделе радиотерапии Иерусалимского госпиталя.

Пять лет в профессии - не срок, но впечатлений хватает. Метафора "больница как организм" - точная, потому что все большие больницы на пересчет и у каждой свой облик неповторимый, свои премудрости и странности, свои врачи, свои преимущества и недостатки.

Наша Хадасса была создана группой американских женщин-сионисток. Когда во время войны за Независимость иорданцы расстреляли медицинский гуманитарный конвой и погибло пятьдесят человек, тогда было решено открыть еще один госпиталь Хадасса - в менее уязвимом месте. Наш госпиталь располагается в горной местности под древним городком Эйн-Каремом, где вырос Иоанн Креститель. Госпиталь изначально строился с учетом военных нужд, здесь есть все для работы в условии автономности, это своеобразная крепость, где даже мусор перерабатывается своими усилиями. Местность чрезвычайно живописная. Каждый раз думаю об этом, когда поднимаюсь из нашего отделения на поверхность и спускаюсь на первый ярус долины, где находится парковка. Оттуда открывается невероятный вид на Иерусалим и предместья, на закате все подернуто дымкой, растут сосны, цветет дрок, миндаль. Или все усыпано в ночи хрустальными огнями, которые из-за особой прозрачности воздуха сияют, словно алмазная россыпь. Удивительное атмосферное и ландшафтное явление.

* * *
Насчет врачей-писателей. Антон Павлович говорил, что садиться писать надо с холодной головой - так и у нас: конечно, сострадание и внимание на первом месте, однако, если не владеть собой, то никого нельзя вылечить. Надо, чтобы руки не дрожали. Всегда будут сомнения, тут дело даже не в стаже, потому что всегда важно учиться новому, и при этом всегда нужно сомневаться и перепроверять. Нельзя заниматься медицинскими делами, если не уверен в том, что выложился на все сто. Это парадоксальный закон: всегда сомневаться и никогда не делать того, в чем не уверен. И только эти два одновременных пункта определят то, что вы выложились на всю катушку.

* * *
Ее зовут Ханна, ей за семьдесят, у нее рак шейки матки, и, чтобы его убить, доктор поместил в ее тело шесть игл и здоровенную штуку, называемую "Майями" - это девайс с семью катетерами, по которым, как и по иглам, я подаю в нее радиоактивный источник, чтобы он расправился с болезнью, и ее внуки узнали получше свою бабушку, чтобы их взрослый мир оказался населен добрым и умным призраком Ханны. Итого тринадцать катетеров. Сначала я долго и тщательно вырисовываю их согласно ее компьютерной томографии, затем рассчитываю время и последовательность подачи источника - ровнехонько, чтобы ничему особенно не навредить, в то время как опухоли нанести непоправимый урон, с помощью чего мы могли бы утвердительно ответить на обычный вопрос Ханны - все ли с ней будет в порядке в ближайшие годы. Я точно не знаю, какой именно ее период времени интересует, но очень стараюсь, чтобы он был наибольшим из возможных. Мне в этом помогают медсестры, сейчас это Рут, моя любимая медсестра из Канады, кроме всего прочего, она знает, что такое полгода снег вокруг и что такое клюшка с шайбой. Сам я все детство простоял в воротах, и мы теперь с ней одна команда, вероятно, единственная в нашей ближневосточной лиге. Ханна очень терпелива, и пока мы колдуем над ней, я держу перед собой как плакат карту подключения, а она, сверяясь с ней, с фонариком разбирает трубки подачи. Ханна, хоть и с помощью морфина, пытается быть веселой и вежливой. Мы иногда извиняемся, если приходится распутывать заново пучок катетеров, переподключать, и тогда она говорит: "Да ладно, братцы, это я должна извиняться, кошмар какой, сколько вы каждое лечение надо мной возитесь". Мы продолжаем, и тут Ханна говорит: "А вообще не парьтесь, мне классно, чувствую себя, как ракета, которую подключили к пушке, чтобы запустить на луну". И тут же запевает: "Fly Me To The Moon, Let Me Play Among The Stars", и Рут начинает с ней спорить, кто эту песенку спел первым - Синатра или Энди Уильямс в своем шоу.

* * *
Долгое время я считал, что не имею права ни писать, ни рассказывать о том, что вижу. Слишком это казалось болезненно сокровенно. Сейчас время прошло. Человек не блоха, ко всему привыкнет. По крайней мере попытается привыкнуть.

Вот была история, связанная с человеком, писателем, переводчиком, который лечился у нас и боролся до последнего. Ему некому было передать библиотеку, и он носил мне книги на каждое лечение. Пока длилась очередь, мы с ним вышагивали по коридору, он рассказывал мне о каждой книге, как о близком человеке. Случалось, когда ему было особенно плохо, он передавал книги и сообщал: "Сегодня разговора не будет". Он и его жена планировали на сбереженные деньги отправиться в Швейцарию для совместной эвтаназии. Но получилось так, что его жена отправилась одна.

Есть история про человека, прошитого в области грудной клетки десятью катетерами, который вместе с родственниками терпеливо ждал, когда мы разработаем и внедрим лечение. За это время - за несколько суток - ты сродняешься с данным организмом, с его размерами, расположением органов. Кажется, что ты знаешь его наизусть. Тебе снятся снимки компьютерной томографии. Каждое тело уникально. Со временем начинаешь всерьез верить, что где-то в теле есть место, где душа крепится к физическому миру. То есть тело прошито катетерами, и ты ползаешь в нем буквально миллиметр за миллиметром, стараешься все связать, все выправить, чтобы потом подать радиоактивный источник. Вообще мне кажется тело человека совершенно уникальным храмовым сооружением. В нем даже с точки зрения топологии - столько много всего интересного. Например, взять сакрум - область крестца. Ведь сколько поэзии в одном только названии. Сакрум. Так вот если сакрум рассматривать послойно, двигаясь по кауда аквина - по нижнему отделу позвоночника, то можно заметить, что в человеке сокрыта летучая мышь - с очень милой мордочкой, с распростертыми крыльями она куда-то летит.

А вот история про совершенно бессимптомного человека, то есть не испытывающего ни боли, ни дискомфрта. Это был бездомный, которого привезли из приюта, стали за ним ухаживать, он расцвел, говорил - что вы возитесь со мной, вам нечего делать? - у меня ничего не болит, все в порядке. А на самом деле, он был тяжело болен. Это был такого митьковского склада человек, с ним было интересно разговаривать, все время какие-то истории, прибаутки. Он в Советском Союзе трудился реставратором, специалистом по мозаикам. Потом что-то случилось и здесь он стал бомжом. Гордился тем, что когда-то в своей жизни переплывал Енисей, Кубань, это ведь очень сложно, это все баснословные реки, с очень быстрым течением. Но как бы там ни было. Я радовался тому, что работаю над лучшим из возможных в современной медицине лечений - для бездомного. Он был очень воодушевлен, говорил, что его забавляет, что здесь с ним возятся. И вдруг этот человек умирает посреди лечения. Господи, как меня это вырубило. Я тогда еще совсем не нюхал пороху.

* * *
У меня был доктор, с которым я работал, с которым помногу разговаривал о профессии. И поначалу меня очень волновали психологические вопросы. Он сказал мне: "У каждого врача есть за спиной его собственное кладбище. Но при этом у врача так же есть пациенты, которые или выздоровели, или прожили еще столько, что это дало им завершить дела и уйти умиротворенными. Наша работа позволяет не только ошибаться, но и делать правильные вещи. И последнее должно компенсировать первое". Так сказал доктор.

* * *
А вот история про человека-растафари, который все время на прием приходил в шортах и застиранной майке, сам в солидных дредах. Это необычно для Иерусалима, в котором многие носят форменную одежду: лапсердаки, шляпы и так далее. Так вот этот веселый человек все время просил своего доктора выписать рецепт на медицинскую марихуану. И имел на то полное право. Наконец, врач поинтересовался: "А что, вам в самом деле помогает?" - "Доктор, да что вы! Рак - это лучшее, что случилось со мной в жизни".

* * *
Когда я пришел работать в наш госпиталь, со мной в тот же день пришла Даночка, девушка, уже имевшая кое-какой опыт, закончившая, как и многие из нас - факультет ядерной физики университета Бен-Гурион в Беер-Шеве. Подавляющее число медфизиков, людей нашей профессии, учились там. И вот мы, как брат с сестрой, одолевали все трудности страшной ответственности и сложности начальных лечений. Первое наше лечение запомню на всю жизнь. Оно было паллиативным - мы остались в конце дня совсем одни, нам было устроено такое испытание старшими товарищами, и нам надо было облучать мозг лежачей больной. Господи, как мы волновались. Сейчас это можно было бы сделать почти с закрытыми глазами, но тогда - это было страшно до невозможности. И мы с Даночкой очень дружили, помогали друг другу, работали рука об руку, перепроверяли работу друг друга. И вот внезапно она уходит с работы и за два месяца сгорает. У нее был скоротечный рак, с которым боролся весь Израиль, все больницы, врачи нашего отделения подняли на ноги всех. Но болезнь оказалась такой страшной, что Даночка ушла всего за два месяца. У нее была генетическая предрасположенность, она знала это, проверялась регулярно, но все равно не убереглась. Вот в память о ней и о других пациентах я и работаю - мы работаем.

* * *
Насчет больничных стихотворений. Тут надо посмотреть, что походит. В точности по теме, наверное, и нету. Тем не менее, онкология - это печаль, у каждого врача за спиной свое кладбище, я уже говорил... Вот печальные стихи есть.

Небо состарилось. Отныне не ждать друзей - вот что оно говорит.

Ни того, что сейчас на Гудзоне, ни того, что бредет по пляжу близ Яффо, ни того, что уже никогда, никогда не заглянет тебе в глаза, чтобы сказать: "Что-то ты грустный, старик, что случилось?"

Облака гладят теперь мое тело. Так низко спустилось, чтобы сродниться окончательно с временем, обрести его плотность.

Остались только верные решения, больше не из чего выбирать.

Поступки теперь пахнут морской солью. Как и одиночество.

Душа теперь стремится только за горизонт, превращаясь в закат, в беззвучные зарницы.

Скоро звезды сойдут на землю, будут стоять огненными горами.

А люди бродить между ними, дивясь, как преодолеть перевал и не заблудиться.