Тель-авивский театр "Тмуна" - воплощенный андерграунд. Мейнстрима здесь днем с огнем не найдешь. Все в этом театре-логове, театре-пещере всегда необычно, стильно, вне клише. Всегда против течения. И намеренно - неустроенный антураж: входная дверь такая, как в подсобку, где хранится всякий хлам, бар - как салун на Диком Западе (не то, чтобы я была большим знатоком Дикого Запада - но такое у меня представление). В фойе, скрипящем половицами, аскетичном, большое фото красивой Навы Цукерман, создательницы и бессменной руководительницы этого особого театра. Я люблю это место, люблю за трепет намерений, инициативу, поиск. Хожу в этот мир уютного полумрака за идеями и эксцентричностью. При этом должна сказать, что почти никакие спектакли мне в "Тмуне" не нравятся. Такой вот парадокс. Особенно в последнее время. Ни нашумевший, титулованный, вульгарновато-безоглядный "Шмуэль", ни многозначительно-вычурная "Антигона". И еще много всего не нравится. И все равно не отказываюсь входить в небрежно-хаотично сблокированные стены, слепленные между собой, как ласточкино гнездо, в этот мир и воздух без правил, в свободу высказываний - и ждать событий.
Подписывайтесь на наш телеграм-канал: zahav.ru - события в Израиле и мире
Про спектакль "Ты говоришь. Я говорю." много слышала. Посмотреть никак не получалось. И вот он пришел, вечер для "Тмуны". Для спектакля, о котором я знала, что это переплетение двух драматичных женских монологов - и что играет его одна актриса, Рикки Хают. Материалом, базой для сценической версии послужила книга "Немецкая жизнь", которую Рикки Хают перевела на иврит. В процессе переноса инсценировки на подмостки "Тмуны" приняла участие Нава Цукерман.
Еще до начала спектакля Рикки Хают просто сидит с краю, перед пустым сценическим пространством. Ряды стульев стекают вниз в маленьком зале, здесь обычный "тмуновский" полумрак, дыхание какой-то запретной тайны. Присутствие новизны - именно за это я люблю этот островок израильской культурной жизни. Рикки сидит внизу, у сцены, которая расположена ниже зрительских мест. В пустоте только стол и стул. И круглое окно белого экрана. В зале станет еще темнее, Рикки наденет платиновый парик - и превратится в женщину, от которой нас отделяет почти век. В немку Брунгильду. Актриса в роли разговаривает так, что в просодии ее речи на иврите безошибочно слышится, скрежещет немецкий. Этот прием - еще один способ разоблачения, условный, к великому языку Бетховена и Гейне отношения не имеющий. Женщина в тусклом театральном свете, рассказывающая о себе, о своем времени - равнодушный автомат. Унифицированный, не рассуждающий. С жесткими нотами валькирии в бряцающем вагнеровском имени. Со слепой преданностью дисциплине, стране, фюреру. Она благоговеет перед силой, слаженной работой железной машины национал-социалистической партии, желает победы. Какой победы? Победы над чем, во имя чего? Брунгильда не очень об этом задумывается. Она полностью доверяет харизме, исторической миссии и очарована громким речам своих лидеров. Девушка с именем грозной валькирии полна гордости, энтузиазма, она не пребывает в праздности, половину трудового дня работает на нацистскую партию, половину - у еврейского врача. Мир начинает качаться: "хрустальная ночь", разбитые стекла, разбитые, смятые "неарийские" жизни. Брунгильда не очень понимает, как на это реагировать. Не позволяет себе реагировать. Окончательно, раз и навсегда изгоняет из своей реальности любую рефлексию. Она отдает всю себя службе в министерстве народного просвещения и пропаганды под эгидой Йозефа Геббельса. И восторгом говорит о его элегантности, трудоспособности. Обаянии… Монолог то течет плавно, то вдруг срывается на крик, визг, когда нахлынул страх, и приближение конца становится очевидным. В какой-то момент Брунгильда перевоплощается в другую валькирию, в Магду Геббельс. И ассистент приносит Рикки пластиковые стаканы. Восемь стаканов, вода в которых окрашивается красным. Символизируя яд, которым Магда отравила шестерых детей, себя и мужа…
На экране, вписанная в тондо Рикки. Еврейка, израильтянка, жительница Тель-Авива. Она рассказывает о себе, готовит что-то на кухне, угощает семью. Она раздумывает о жизни, о ее вызовах, надрывах, о кромешной ночи войны. И дети на экране, дети Рикки, наши дети - лучший аргумент в пользу жизни, мира, смысла жить и сопротивляться злу. Она - почти как Брунгильда - произносит фразу о том, что в наших силах довольно мало возможности изменить страну, планету. Она задает самой себе вопрос, как жить со всем этим, как жить после 7 октября, после того, как подняла свою уродливую голову гидра жестокости, ненависти... Рикки рассказывает, что до войны подъезды в их доме убирал Юсуф. Араб. Когда случилась октябрьская катастрофа, он исчез. А ей написал телефонное сообщение с пожеланием добра… Потом вернулся. Многие вернулись. Чтобы жить рядом, вместе, водить автобусы, строить- убирать, продавать лекарства в аптеке… В зале тихо. Я знаю, что зрители думают о своем, взвешивают, анализируют. Мнения разные. Не о спектакле - это весьма скромная с точки зрения театрального искусства работа. Наши мысли, наши ассоциации, слезы - о нас. Они касаются жизни. Ситуации. Наших кровоточащих ран. Нашего существования.
Мы не учимся на уроках истории. Мы не становимся мудрее и человечнее. Странно, горько, но и моим согражданам, каким-то моим депутатам кнессета какими-то туманными путями приходит в голову весьма порочная мысль о том, что Гитлер был плох, убивая евреев, но прав, уничтожая цыган… Неужели деяния типа "хрустальной ночи" кто-то из потомков тех еврейских врачей, журналистов, адвокатов способен одобрять. Одобрять - у нас, в нашей пока еще демократичной стране…
"Ты говоришь. Я говорю." - публицистика, реплика в стиле документа. Театральное решение, режиссура почти отсутствуют. Подчас в этом нет логики: зачем именно ассистент приносит воду, помогает двигать стол… Возможно, в этом кроется какая-то важная идея, имеет место раскрытие художественной задачи. И это вроде спонтанное, лишнее толкание стола, и расплескивание воды исполнены глубокого смысла? И мое недоумение - оно только мое?
Создательницы спектакля старались передать не только пульс ушедшей, прошлой жизни, но и остроту нашего с вами дня. Его гул, его токсичность, трагизм. Лето 2024, разброд, напряжение момента тоже нашли отражение в этой работе "Тмуны".
"Ты говоришь. Я говорю.". Монолог в двух лицах. Миниатюрная театральная зарисовка. На два голоса. С напоминанием о "Кармине Буране" Карла Офра (которая так любима в Израиле, хотя написана для съезда фашисткой партии…). И с очень красивой вердиевской арией, той, прекрасной, из "Травиаты". Под которую плакала героиня Джулии Робертс в известном фильме. Как бы я хотела, чтобы наши слезы текли только по таким светлым поводам, как трогательная сцена в театре… А в театр "Тмуна" я все равно буду ходить. Люблю его дух и свободу.