Ветер над черным пространством сцены, над ковром осенних опавших листьев. С ветром черно-белых клавиш в обнаженную душу, в черный провал зрительного зала входит холод осени. Становится зябко, неспокойно. Из недр продуваемого злым ветром мира возникает парящий над сценой рояль…

Михаил Кайт рассмотрел, перечитал, обдумал "Осеннюю сонату" Ингмара Бергмана. И возник спектакль - беспощадный, элегантный, мучительно-просветленный. Природа этого сценического действа сдержанно печальна. Трагедии, сломанные судьбы, утраченные иллюзии звучат негромко, не агрессивно. Почти буднично. Будто фортепианные пассажи за стеной. Звук-напряжение нарастает. А в финале меня накрывает тоска и острое чувство невосполнимой утраты. Потому что пережитое в спектакле и прочувствованное вместе с ним символизирует всеобщий цикл жизни, знакомый всем и отождествляемый с каждым человеком.

…Пианистка Шарлотта - знаменитая, но несчастливая, не нашедшая пути к собственным детям, всю жизнь метавшаяся между фантомами творчества и любви, склонная к самообману, - приезжает в дом своей дочери Евы. Ева замужем за пастором; своего мужа не любит, но считает его хорошим человеком. Она забрала из лечебницы неизлечимо больную, парализованную сестру Лену. Живет тихо, без плотских радостей, без любви. С матерью Ева не виделась семь лет. И эта встреча становится для обеих очередным разочарованием.

Ева играет на рояле, но она не так талантлива, как мать, и стыдится играть при ней. Ева вообще ощущает дискомфорт в присутствии матери. Да и Шарлотта неблагополучна, не спокойна. У нее болит спина; ей и музыка не в радость. Холод ползет по осеннему дому, холодом пропитаны разговоры. Тяжко жить в том мире и в том доме, где звучат пустые слова, за которыми нет ни души, ни искренности. Будто звуки разбиваются о пустоту и умирают. И музыка здесь - не ключ к искренности, не спасение. Она скорее стала синонимом боли, надрыва, того невербального, не сформулированного и не одухотворенного мира, в котором сердцу бесконечно одиноко. Один лишь милый, мягкий, как теплый хлеб ручной работы, пастор - муж Евы, кажется человечным. Цельным. Понятным. Человеком с добрым сердцем.

Страшно и обреченно кричит бедная Лена, младшая сестра, но ее крик разбивается о скалы чужеродности, болезни, беды. Она тянет руки к сестре, к маме - но остается в вязкой пустоте. Ссорятся, мучают друг друга Шарлотта и Ева. И остро, грозно - как subito forte! - приходит осознание: в реальности взаимная любовь родителей и детей - вовсе не безоговорочная, не безусловная величина.

Герои несут по жизни свой нехитрый душевный скарб. Обиды, упования, поражения, жажду реванша. Яд ревности. Боль потерь. Детскую тоску по нежности, уюту, праздникам в кругу любимой семьи. Но планы лопаются, как мыльные пузыри. И химеры тают, как снег на весеннем солнце. Действительность на поверку выходит грубее и бессмысленнее мечты. И только на самом донышке души, за кулисами внешнего мира-театра, в глубине теплится данная всем живущим надежда.

Этот спектакль мне совершенно не хочется сравнивать с фильмом. Он иной, самостоятельный. Бергман - этот мэтр и классик, заика, в детстве мучимый тираном-отцом, - дал спектаклю лишь лекала. Тему. Стимул. А спектакль, который возник на афише независимого мультикультурного "Белого театра" сделан и выстроен серьезным интерпретатором. Театральным архитектором-стратегом.
Режиссер Миша Кайт - амбициозный, бесстрашный, интеллектуальный мастер. У него уже есть свой Гоголь, свой Чехов и свой Теннесси Уильямс. Теперь и свой Ингмар Бергман. Острый. Современный. Без морализаторства. Не сводимый к банальщине типа: "Надо любить детей", или: "Семья - это опора общества". Искусство - не инструкция к счастливой и праведной жизни. Не учебник, не уголовный кодекс. Оно - энергетическая духовная подпитка. Катализатор мысли. Зеркало общества. Или, как говорил Маяковский, "увеличительное стекло". Спектакль Кайта и его команды - чистое стекло, через которое видится даль и глубина.

А теперь о тех, кто воплотил идеи режиссера.

Шарлотта - как ее играет Наташа Манор - феноменально, виртуозно эгоистична. Она просто владеет широким спектром, полным мастерством эгоцентризма. В этом она даже кажется уникальной. Запоминаются ее голос, нежно шелестящая речь, ее жесты этуали, шажки будто по подиуму, внезапная щедрость, которая так же быстро исчезает ("Я куплю Еве и Виктору новую машину. Или нет… Я куплю новую машину себе!.."). В этом кукольно-отстраненном рисунке, в своем ледяном бесчувствии она чем-то мила, грациозна. Она никого не любит, - и вообще не умеет любить. Она не способна разделить с детьми их боль… Но ведь и Ева не может ее понять и полюбить.

Ева - Ирина Соболева. Ее героиня несколько инфантильна, скромна, сердобольна, осторожна до поры в словах и действиях. Она будто все время себя одергивает. Но где-то под спудом в душе таится отрава, горькая трава, которая оплела окаменевшее сердце. Отсутствие любви, жизнь без солнца не проходят даром. Ева вовсе не ангел. И в какой-то момент это становится очевидным…
Лена - Анна Гланц-Маргулис. Блестящая и впечатляющая работа! Лена не произносит в спектакле ни одной связной реплики; она скована, заключена, как в клетку, в инвалидное кресло. Но создается абсолютный эффект ее внутреннего монолога, - она живая, страдающая, ужасно одинокая. Актриса безоговорочно убедительна в каждом мгновении, в каждом жесте.

Виктор - на мой взгляд, самая большая удача спектакля. Сильная, глубокая, очень интересная работа. Герой Андрея Кашкера живет в своей истории, в доме, где ему выпало страстно любить жену - и не знать взаимности, горячо любить свое дитя - и потерять его. Он так внутренне одухотворен, настолько полон сложной, потаенной, смятенной жизнью, что от него трудно отвести взгляд. Вот он поет, накинув карнавальное пальто, инкрустированное осенними листьями, с сексуальной хрипотцой и характерной завораживающей интонацией бродяги-романтика Леонарда Коэна. А позже, будто оцепенев, вглядывается в темноту, в непоправимое прошлое, куда ушел, канул его сын - его единственное, светлое, невозвратное счастье…

"Осенняя соната" звучит - и отзывается в зрительской душе аккордом сочувствия, осознания, смирения. В этом спектакле, как в фортепианной сонате Белы Бартока, диссонансы сплетаются и составляют узор светлой красоты, прозрачный, как хрусталь.

И плывет облако в форме рояля. И плачут дождем осенние дали. И театр - живой, глубокий, мудрый - нащупывает, прозревает свою вещую музыку.