И хотя со дня события прошло около двух недель, и, казалось бы, краски и острота восприятия могли притупиться, - этого не произошло. Что же до актуальности, то мне кажется, ее значение для рецензий и различных художественных комментариев сильно преувеличено. Да и не рецензию я пишу, а заметки по поводу.

Выходя из дома, слушая смутный шум чужой злобы, встречая попытки назвать какую-то глупость творчеством, а какую-то серость яркостью, я мысленно плыву в заповедники концертов. В оранжерейную, благоговейную густоту мелодий. В мгновения встречи с подлинным творчеством, с истинно яркими впечатлениями.

…Зал сценических искусств в Ришон ле-Ционе очень хорош. Его акустика благополучно выявляет все хорошее в музыкальном исполнении и иезуитски подчеркивает все недостатки. Зал и уютный, и нарядный. И не подавляет своими размерами. Удобный очень…

Подписывайтесь на наш телеграм-канал: zahav.ru - события в Израиле и мире

В этом зале я слушала Даниэля Чобану, лауреата международного конкурса имени Рубинштейна, пианиста, который снискал - кроме высокой оценки жюри - также горячие симпатии зрителей, и получил за это специальный приз. Юноша с тинейджерской внешностью, прической-пучком (ее еще называют man bun), внешне собранный и спокойный, он исполнил с симфоническим оркестром Ришон ле-Циона фортепианный концерт Эдварда Грига. Дирижировал Дан Эттингер.

…Григ развернул свой снежный прохладный мир. Пианист повел хоровод слепящей воды. Концерт мне хорошо знаком; так знакомы - до умиления, до успокаивающего восторга - все самые главные вещи в моей жизни. Он показался мне немного странным, этот пианист, и необычным выглядел этот концерт в его интерпретации. Музыка Грига в этом прочтении оказалась медленной очень - будто я смотрела киносъемку рапидом. Будто пианист хотел все пристально рассмотреть, неторопливо расслышать - и только после этого предоставить аудитории. Местами мне казалось, будто от мерцания и трепета одухотворенного piano замирает все в мире. Тихое звучание - словно кистью припорошенного легким снегом куста! - касается памяти, души, захватывает, чарует.

Даниэль Чобану грезит Григом, с волшебным роялем, под тихий шелест оркестра - и плывет фата облаков, несутся острые стрелы пассажей. Последнюю клавишу пассажа левой рукой он нажимает, как кнопку звонка. Медленные эпизоды - как сталактиты. И снова прохлада зимнего, заколдованного, хрустального мерцания.
Оркестр звучал вполне стройно и вдохновенно, дирижер вел его аккуратно и уважительно. Рояль жил своей, в ином пространстве построенной жизнью. И это не противоречило общей музыкальной мысли - просто он вообще иной, Даниэль Чобану. У него собственные, индивидуальные средства творческого самовыражения.

Мне чего-то не хватало в этом исполнении, но я не могла понять - чего именно. Так бывает и у многословных авторов: желание выразиться красиво и необычно искажает мысль до такой степени, что она уже формулировке не поддается. Что-то меня смущало и отвлекало, - и в то же время я оказалась абсолютно и беспредельно завороженной алмазными гранями исполнения, мало связанными с оркестровой стихией, с общей концепцией. И все же в итоге ушла досада, и рассеялись смятенные образы. Будто свежий морозный воздух и гордый свет заполнили этот зал, город и мир.

На "бис" солист легко и блестяще исполнил, - словно стеклодув из муранского стекла выдул - сияющий и легкий джаз. Бросил в зал золотой музыкальный шар, игрушку, реплику. И отпустил слушателей. С улыбками на лицах.

А потом звучала Четвертая симфония Антона Брукнера. "Романтическая". Валторна позвала то ли в лес, густой и таинственный, то ли в далекий путь, когда рыцари едут под сводом небес навстречу судьбе. Симфония масштабна. Ее трудно играть - и, вероятно, музыкантам трудно искренне ее полюбить. Она - как ратный подвиг. Как долгая проповедь. В ней есть некая зашифрованная наставительность. Говорят, что некоторые музыканты, исполняя ее, "хмелеют от утомления и перевозбуждения".

Антон Брукнер был одиноким, скромным, очень закрытым человеком. Органист, педагог, - он поздно узнал, что такое удача и слава. Первый настоящий успех пришел к нему в шестьдесят лет. Когда композиторский авторитет его был общепризнан, сам австрийский император вручил ему награду и поинтересовался, что Брукнер желает попросить еще. И композитор - тихий человек с внешностью католического пастора - беспомощно заявил: "Скажите Ганслику, чтобы перестал меня ругать". Эдвард Ганслик был тогда всесильным музыкальным критиком, его мнения ждали, к нему прислушивались, его боялись. И Ганслик не любил Брукнера. Не только не восхищался им, но и критиковал беспощадно. Так уж получилось.

Четвертая симфония - произведение монументальное. Более часа она ведет и оркестр, и зал по воображаемым дорогам, то опускаясь в ущелья, то застывая на вершинах. Тут и траурный марш, и тяжеловатый, но искренний и приветливый лендлер, и торжественное шествие, и церковное песнопение. Эта музыка восходит к небесам, как молитва, как гудение органа. Но временами она, - будто преображенная легкой кисточкой, светлой песенкой флейты - напоминает о детских играх…

Брукнер - последователь Шуберта и Бетховена, страстный почитатель Вагнера. И - совершенно неповторимая индивидуальность, особая творческая персона. Гигант в музыке. Страсти его, его бури, его любовь обращены к высшим силам, к скрытому от глаз людских алтарю. Симфония полна прекрасных музыкальных тем - и высокая концентрация их красоты, переизбыток значительности даже утомляют.

В трактовке дирижера Дана Эттингера будто начертано: "Слушайте мою версию, она несет новизну". Так, собственно говоря, чаще всего заявляют дирижеры-концептуалисты, дирижеры-революционеры. Но в данном случае мне представляется, что манифест маловато, слабо подкреплен трудом всех музыкантов оркестра. Не было заметно созвучия, сотрудничества лидера, "военачальника" оркестра - и его армии. Что-то не срезонировало, не соединилось. Мне это было досадно и очень печально. В симфоническом оркестре Ришон ле-Циона есть звездные, яркие инструменталисты; и практически все группы оркестра обладают прекрасными возможностями, чтобы звучать качественно. В программе, о которой идет речь, меня порадовали виолончели, деревянные духовые. Но не хватило единения, общего порыва. И у скрипок, и в оркестровом звучании в целом.

…Когда иссякла бегущая, светлая вода Грига, и мы вышли из густого леса Брукнера, стояла фиолетовая ночь. Вся в блестках стеклянных звездочек-фонарей. А потом были дни, события. Печали. Дела. Но впечатления от концерта меня не отпускали. Очень важно, что эта программа осуществилась. Важно, что сложные, неоднозначные музыкальные произведения звучат в израильских залах (не Орбакайте единой)... Снимаю шляпу перед отважными старателями - музыкантами: их пути и труды да будут благословенны.