Бульвар Вольтер, по которому прошли в прошедшее воскресенье руководители пятидесяти стран, два раза в неделю загружен овощами и фруктами. Здесь рынок. Не тот, фермерский, который мы видим в провинциальных французских городах – хорошенький, кукольный, а обычный районный парижский рынок, впрочем, тоже живописный, со стенами зелени, мандаринами внавал, разносчиками чая с огромными чайниками и типичным рыночным шумом – криками торговцев, кто кого перекричит. 

Магрибинцы перепродают товар, купленный ночью на Ранжисе – в нынешнем Чреве Парижа. Сюда приходят не поглазеть, а купить продукты к обеду. По рынку возят свои тележки магрибские же мамаши в платках, расхаживают религиозные евреи в шляпах, хозяева китайских ресторанов, и, что называется, "просто французы", хотя не очень понятно, кто за этим "просто" имеется в виду. 

Интересно смотреть, что покупает каждый из них. Евреи встречаются у рыбных прилавков, мясо они покупают в кошерных магазинах. Вот какой-то человек с тунисским акцентом, пока продавец рыбы отвернулся, подталкивает ракушки. Трогать руками запрещено, но как иначе понять, хороши ли они, быстро ли реагирует, прячется в раковину моллюск. 

Сразу видно, этот покупатель недавно приехал. Ни один тунисский человек рыбу в Париже без разбора не купит. Тот, кто вырос на море, городской рыбе не покупатель. Постепенно, конечно, привыкнет к столице, но все равно будет придирчиво заглядывать дораде в глаза, поднимать ей жабры, укоризненно покачивать головой – такой свежей, как на берегу, не найдешь. 

Китайцы деловито торгуются, покупают карпов. Больше, кроме китайцев, их не покупает никто, парижане не любят речной рыбы, предпочитают морскую. Я тоже смотрю, какую рыбу берут китайцы, узнаю многих в лицо: чайна-таун, второй по размеру в Париже и самый старый, находится на ближайших улицах, эти крохотные ресторанчики все окрестные жители знают наизусть. Со мной раскланивается повар из ближайшей вьетнамской забегаловки, где лучший в Париже суп фо. 

Здесь же, на рынке, встречаю итальянского повара, хозяина роскошного ресторана в парке Бют Шомон, что тоже неподалеку. Это один из немногих французских ресторанов, который сохранил образ загородного, потому что хоть и стоит посреди города, но парк вокруг него обширный, ресторан – целый особняк, ночью решетка парка закрывается, и только парковщик выпускает клиентов. 

Именем этого парка назвали террористы джихадистскую группировку, отправлявшую бойцов в Ирак. На его территории они тренировались. Может быть, даже ходили на рынок или в один из алжирских ресторанов, которых тут тоже много. Мы заходим туда чаще зимой поесть горячей шурпы. 

На рынке – стихийный интернационал. Один из продавцов, уговаривая меня купить у него цуккини, еще недавно убежденно говорил: "Арабы это едят". Подумал и продолжил: "И евреи едят!". А потом, на всякий случай, добавил: "Французы тоже едят, все едят, это полезно, вкусно, покупай!". И на этом же рынке чернокожий зазывала рыбного магазина, подмигивая прохожим, выкрикивал зарифмованную шутку понятную по-французски: "c’est pas cher et c’est cacher ", "у нас не дорого и кошерно!". 

После рынка на асфальте остаются фрукты с бочком, пустые ящики, капустные листья. К обеду по бульвару проходит бригада мусорщиков, смывает все это водой из шланга, и буквально через полчаса только то место, где находился рыбный прилавок, напоминает своим устойчивым запахом о том, что здесь только что торговались, кричали, зазывали, перекладывали продукты из ящиков в сумки. 

В прошедшее воскресенье рынка не было и следа. Заодно закрылись и все магазины в округе – то ли их хозяева собрались на манифестацию, то ли об этом попросили службы безопасности – снайперы стояли на всех окрестных крышах – то ли на всякий случай, от толпы: ожидалось, что здесь пройдет более миллиона человек, прошло почти полтора. 

Как говорить о еде в день, когда вся страна соблюдает траур? Ведь и в траурные дни люди что-то едят, и в каждом религиозном сообществе существуют обрядовые траурные блюда. Речь, правда, не о них. Как жить людям, на улице которых совершено убийство, ходить в соседний магазин, покупать в нем продукты для веселых семейных застолий? 

Еда, говорят, объединяет. В 2012 году на Берлинском фестивале фильмов о еде был показан австралийский фильм Mаke hummus not war, чьи название, наверное, не надо и объяснять. Хумус – одно из самых древних блюд человечества, авторство которого приписывают себе многие народы Ближнего востока. В 2008 году Ливан хотел даже подать жалобу в международный суд за незаконное присвоение блюда, которое ливанцы считают своим, исконным. 

Вот автор картины и проехал по ресторанам и барам региона, да и не только – посетил кухни Бейрута, Тель-Авива, Иерусалима и Нью-Йорка. Объединил ли хумус любителей хумуса? Похоже, нет. 

В одном конце моего района находится редакция "Шарли Эбдо". В другом – тот самый парк Бют Шомон, который всегда теперь будет напоминать о братьях Куаши. Кошерный магазин, в котором был совершен теракт, унесший жизни четырех французских евреев, - третья вершина этого треугольника. Четверо погибших ведь тоже пришли за продуктами, готовились к шаббату. Обычный кошерный супермаркет – отдельно мясное, отдельно молочное – будет ли он существовать после того, что случилось, или тот несостоявшийся ужин останется последним? 

Внутри треугольника – магазины еды, которыми я привыкла хвалиться перед своими гостями. Прямо на бульваре – иранская лавка с лучшими на свете финиками, истекающими таким медом, что правильно описан лишь в "Тысяче и одной ночи". Неподалеку – марокканский мясник, на вопрос, какие бы травы купить к его барашку, он отвечает: "Никаких мадам, у меня в атласских предгорьях он питается тимьяном, больше ничего не надо!" 

На бульварах – старые еврейские магазины, открытые первыми pieds noirs, так называемыми "черноногими" иммигрантами. Так назвали сначала репатриантов из Алжира, а затем и из всего Магриба. Как в родном Тунисе, они еще недавно готовили здесь бомболони – пончики в сахарной пудре, и существовала здесь же рядом столовая для еврейских стариков, где из допотопных кастрюль доставали половниками суп из нута с бараниной. 

Оба заведения, куда нынешних французских евреев-сефардов по субботам водили бабушки, закрыты. На месте еврейских лавок возникают обычные кафе без истории. Хозяева их стареют, потомки уже слишком интегрированы, чтобы открывать чисто еврейский бизнес, а может, наоборот, входят в число переехавших в Израиль иммигрантов. 

Осталась, правда, на бульваре Бельвиль кондитерская "Нани", где очередь за "рожками газели" выстраивается в Пейсах до соседнего ресторана "Рене и Габен", тоже кошерного, прямо у синагоги. В ресторане можно попросить кускус. Точно такой же дадут и у тунисцев-мусульман напротив. Сефардская и магрибская кухни на посторонний взгляд похожи, как две капли воды. Но сами хозяйки сразу узнают, "кто есть кто". Еврейский кускус должен быть рыбным, и с тефтелями, арабский – мясной и без тефтелей. 

Значит ли это, что еда все же никого не объединяет? Во французском языке есть слово copain, приятель. Его корень – pain, хлеб. Приятель – тот, кто разделил с тобой хлеб. По-русски от того же латинского panis осталось точно так же сложенное слово компания – те, кто вместе едят хлеб. И еще, конечно, однокашники, питавшиеся в детстве одной школьной кашей. 

На рынке – ни шуток, ни обычных выкриков. Алжирка, что печет масляные блины под названием "тысяча дырок", смотрит на меня настороженно и явно волнуется – закусывает собственным блином. Ей непонятно, осуждаю ли я ее – у нее повязана платком голова. Около пятидесяти исламофобских акций были отмечены в эти дни во Франции. Мой знакомый продавец рыбы встречается со мной взглядом и растерянно поздравляет с прошедшими праздниками, очень неуверенно – мол, с новым годом, конечно, но ты-то как, copine?

Преломить хлеб вместе было, видимо, таким важным и серьезным действием, что оно навсегда осталось в языке. И в литературе тоже – все мы помним, как падает гроздь винограда из рук красавицы Мерседес, после того как Монте Кристо отказывается его съесть. 

Можно ли преломить хлеб с врагом? Во время второй мировой многие французские рестораны закрывали свои двери – чтобы не кормить оккупантов. Не все, конечно. Закрывали те, кто не думал о продолжении профессии, о передаче знаний, не хотели видеть в своем заведении тех, кого считали врагами, и закрывали. Это не убило французскую кухню. Пожалуй, даже наоборот, Бокюз, который еще в лагере для военнопленных выколол на предплечье сине-бело-красного петуха, поднял эту кухню на небывалую высоту, может, потому, что ее ценность стала ему понятна по-другому. 

Один из самых гениальных французских кондитеров, Филипп Контичини, тоже закрылся в эти дни – не до прибыли. Хотя именно это время называют перемирием булочников, нет для этой профессии более важного момента в году: вся страна ест королевскую галету со спрятанным в нее бобом. У Контичини галета вышла с черной табличкой – Я Шарли. Не самое красивое украшение на свете, но не до завиточков. 

Завсегдатаи моего рынка пока размышляют. Пока не смотрят друг другу в глаза, но думают. Они делают серьезное дело – продают то, что станет символом дружбы, вражды или еще хуже – осторожной приветливости, всеядности. Это еще один гастрономический термин, никуда от них не денешься. Мы – во Франции. 

Гелия Певзнер